Но теперь Барский уже ясно и однозначно знал, что тот ужасный старик, который спас их от смерти, был его дедом — отцом братьев Грасс. Да, именно потому тот старик, по праву деда, и пришел к его матери в ту роковую для Москвы ночь, именно потому и приказал ей взять ребенка и идти за ним. А мать не ослушалась и не возражала. «Я не за себя боялась, а за тебя» — лишь сейчас понял Барский весь подтекст той короткой материнской фразы, скрытый от него всю его последующую жизнь. Мать боялась, что соседи или еще кто-то донесут победителям-немцам о еврейском происхождении ее сына.
И теперь, стоя в двух метрах от такого же, как его еврейский дед, старика, Барский вдруг почувствовал, как внутри него соединились два провода, разорванные временем. На том, утонувшем в прошлом конце были его и Сони Грасс погибшие родственники: дед, мама Сони, жена дяди Левы с грудным ребенком и, следовательно, его, Барского, двоюродным братом; и толпа беженцев под огнем «мессершмиттов». А на этом — евреи-эмигранты 1978 года с такими же узлами и фибровыми чемоданами и такой же, наверно, молитвой в устах старого бухарского еврея…
— Товарищ полковник, разрешите доложить, — услышал он у себя за спиной.
Барский повернулся.
— Вы спрашивали за женщину с терьером, — сказал милиционер. — Она там, у другом конце зала. Показать?
65
Барский кивнул и пошел за услужливым милиционером. С ним что-то случилось, но он еще не знал что. Так чувствует себя боксер в четырнадцатом раунде, когда, казалось бы, слабый и даже мягкий удар противника вдруг ослепляет его и подгибает ему колени.
Но ведь в этом воспоминании не было никакой принципиально новой информации! Разве не упоминала мама о бомбежке? Разве Соня Грасс не рассказывала, как у нее на глазах немцы разбомбили платформу, на которой она оставила свою маму, дедушку и тетю, жену дяди Левы, с ребенком, и как ее саму контузило взрывной волной? Так почему это воспоминание, этот раскачивающийся библейский старик в бухарском халате, подействовал на него, как нокаут? Барский не знал этого, он лишь слышал, как его внутренний рефери кричал ему: «Тайм аут! Тайм аут!» — и требовал сойти с ринга хотя бы на время, выйти на улицу и вдохнуть полной грудью свежий морозный воздух белорусской ночи.
Но молоденький милиционер, не оглядываясь, вел Барского куда-то в глубину вокзала, и у него не было ни сил, ни воли отстать от него, свернуть в сторону. Так пришли они к кассовому залу, тоже полутемному и забитому спящими вповалку эмигрантами. И там, в самом дальнем и темном углу, Барский увидел Анну. Сидя на низком узком подоконнике, она дремала, держа в коленях тяжелую голову своего спящего эрдельтерьера.
— Вот, — не столько сказал, сколько хотел сказать милиционер, но Барский пресек его упредительным жестом и еще одним жестом велел убираться прочь. А сам остался в нескольких шагах от Анны и стоял так, не двигаясь и только глядя на нее, женщину своей жизни. С изумлением и страхом, он вдруг ощутил, что в душе его уже нет ни жажды мести, ни похоти, ни даже ревности. А только любовь — усталая, густая и с привкусом томительной горечи, как у лучших марок старых коньяков. В такую любовь страшно войти взрослому человеку, но и не войти — нельзя…
Барский смотрел на Анну, на ее расслабленное, утомленное лицо, на губы, открывшиеся в трудном дыхании этим спертым воздухом, на руки, обнимающие собаку, на ее фигуру, скорчившуюся в неудобной позе. Всего час назад он мечтал эту женщину отравить, убить, уничтожить. Но даже если он сейчас, здесь, на глазах у всех этих эмигрантов, бросится перед ней на колени и признается в любви, это ничего — ровным счетом ни-че-го! — не изменит. И даже на день не задержит ее отъезда… Так что же делать? Уйти? Тихо и великодушно уйти, оставив ее тут с ее собакой, единственным чемоданом и с избранной ею судьбой? Пожалуй, это и в самом деле было самое большее, что он мог для нее сделать…
Но не успел.
Эрдель, встревоженный его прямым взглядом, резко вскинулся во сне и буквально в следующий миг уже весь оказался в прыжке, в полете.
— Чарли, фу! — запоздало крикнула Анна, когда сильный пес уже рухнул всей своей тушей на отшатнувшегося Барского, сбил с ног и тут же схватил его за горло своими оскаленными клыками. Он сделал это не рыча и не лая, а бесшумно и стремительно, как делают только профессиональные убийцы и собаки чистых кровей, тренированные бывшими зэками или тюремными охранниками.
— Чарли, ты с ума сошел! — испуганная Анна всем телом упала на свою собаку, схватила руками за пасть, за клыки и только теперь узнала, кто лежит перед ней: — Это вы? Чарли! Фу, Чарли, прекрати! Пусти, Чарли! Мне больно, Чарли!
Пес, роняя слюну с белых клыков, нехотя разжал свои стальные челюсти. Анна с усилием оттащила его от Барского за ошейник и спросила:
— Как вы тут оказались? Что вы тут делаете? Чарли, что с тобой?
— Да вот… — раздосадованно сказал Барский, неловко поднимаясь и ощупывая свое горло. — Хотел у вас что-то спросить перед отъездом…
— О чем? Чарли, ну хватит! Совсем сдурел!
— Да, в общем, это уже и не важно… Я не знал, что у вас такой тренированный пес. Вам тут неудобно на подоконнике. Пойдемте в депутатский зал. Пожалуйста!
— Спасибо. Я уж лучше тут… Чарли! — Она из последних сил удерживала собаку за поводок, а пес молча, но яростно тянулся к Барскому оскаленными клыками. — Вам лучше уйти, с ним что-то не то, я его таким никогда не видела.
— Я уйду. Но хоть что-то я могу для вас сделать?! Ну, пожалуйста! — повторил он с мукой в голосе.
Она внимательно посмотрела ему в глаза. Нет, не в глаза — в душу. От этого взгляда, который вобрал его в себя целиком и тут же утопил в густой тьме ее бездонных зрачков, у Барского захолодило живот, онемели колени и остановилось сердце.
— Что-то сделать? — негромко повторила Анна. И вдруг улыбнулась: — Наверно, можете. Я бы выпила чаю.
— Конечно! — обрадовался он. — Пойдемте!
— Нет, — сказала Анна. — Я бы выпила чаю — здесь. Если можно.
— Но, Аня, вам нечего бояться, вы с такой собакой! Идемте! У меня машина, я найду ресторан…
— Олег Дмитриевич, — перебила Анна, усмехаясь. — С собакой или без собаки я вас уже и так не боюсь. Раньше, не буду врать, боялась и очень… — Она посмотрела вокруг себя на спящих эмигрантов. — А теперь нет. Вы можете отнять у меня последнее нижнее белье или пропустить нас всех через гинекологический осмотр — это уже не важно…
— Аня, зачем вы так?
— Олег Дмитриевич, расслабьтесь. Я знаю, где нахожусь — на Брестской таможне. Это легендарное место. Говорят, это почти как ворота в Дахау. Только это все-таки выходные ворота. Так что мы как-нибудь выживем… — И вдруг резко извлекла свой взгляд из душного полумрака этого зала, снова глянула Барскому в глаза и мягко, почти стеснительно улыбнулась: — Но стакан крепкого чая я могу от вас принять. Как говорят в России, на посошок.
И чуть позже, когда услужливый милиционер притащил откуда-то из дежурки две алюминиевые кружки и свой собственный китайский термос с чаем, сказала с изумлением:
— Господи, знали бы эти люди, кто вы, Олег Дмитриевич!.. Ну, хватит, Чарли! Нет, вам положительно нужно уйти. Иначе я не могу и кружку чая взять в руки.
66
Адам, как известно, был создан по образцу и подобию Бога. Но кто был образцом для сотворения Евы? Откуда пришла эта странная идея создания магической власти женской слабости над мужской силой? И когда Ты, Творец, творил акт соития, что Ты испытывал?
Я спрашиваю Тебя, как ничтожный ученик спрашивает Великого Мастера.
Я спрашиваю Тебя по праву Твоего подобия.
Когда Ты создавал этот сосуд вожделения, неисчерпаемый во веки веков, аминь! что Ты испытывал?
Если я, ничтожный, смеюсь, когда думаю, что пишу смешное, и плачу, когда плачут мои твари, то что должен был испытывать Ты, когда творил акт соития? Ты умирал в этот бесконечно растянутый миг, как мы умираем? Ты возносился в небесное блаженство, как мужчина? Или Ты падал в него, как женщина? Ты кричал? Ты стенал? Ты звал на помощь своего Творца?
I wish you would, я бы желал Тебе этого, Господи!.
Но чем, каким инструментом Ты отмерял ту меру наслаждения, после которой наступает катарсис, финал, развязка?
И если мне уже позволено спрашивать, то скажи, Учитель, признайся: Ты не увлекся? не перебрал? не передал женщине то, что недодал мужчине? А потом, спохватившись и вспомнив, что «дары Господни неотторжимы», наказал ее за недоступное мужчине сверхнаслаждение, сказав: «Зато рожать будешь в муках».
Но адов сосуд блаженства, неисчерпаемый во веки веков, — аминь! — уже был создан Тобой, а нам, ничтожным эпигонам, остается только славить твое вдохновение, шепча, стеная и крича на всех земных постелях бессмертное имя Твое: Барух Ата, Адонай Элухэйну! Благословен, Ты, Всевышний, создавший Жизнь!
