Вот и сейчас его не было дома долгий месяц, он ездил на Саяны, писал этюды, домой вернулся усталый, измученный головной болью, и Дина, словно зная о его приезде, пришла на другое же утро.
— Я по тебе страшно соскучилась, — сказала она. — Давай пойдем куда-нибудь вечером, — Да я бы пошел, — сказал он, — ко у меня направление в больницу на сегодня.
— Разве ты умеешь болеть? Удивительно! Надеюсь, что насморк.
— Что-то вроде этого. Голова болит, мигрень, наверное, болезнь аристократок… Взгляни-ка на этюды, это Ка-Хем.
— Пачкотня, — одобрительно сказала она, повертев картонки в руках. — А почему же из-за головной боли направляют тебя в больницу? Разве это так серьезно?
— Откуда мне знать. Докторам виднее.
— Ты от меня все скрываешь, Коля. Ты ужасно скрытный человек. Учти, я буду ходить в больницу и все узнаю. Послушай, а вдруг у тебя что-нибудь страшное? Ты не боишься?
— Нисколько.
— Ты настолько несамостоятельный, что даже бояться за тебя придется мне. И делать это я буду на совесть…
Его поместили в отделение нейрохирургии, и уже в самом названии таилось нечто угрожающее. Не просто нервное, а еще и хирургическое. В его палате лежали еще двое больных.
Один из них уже был оперирован и теперь выздоравливал.
Об операции он рассказывал просто: заснул, а потом проснулся. И ничего страшного в этом, мол, нет. Продолбили дырку в черепе, вынули лишнее и зашили. Вот и все дела.
Такое отношение к серьезным вещам нравилось Коле. Он и сам был таким.
В первые дни просвечивали рентгеном, прикрепляли датчики к груди, рукам, голове, и самописец, шурша, писал непонятные для него кривые. Лекарств почти не давали, только болеутоляющие, которые давно уже не утоляли никакой боли.
К концу недели его осмотрел профессор.
— Ну как дела? — спросил он, — На операцию настроен?
— Ну что ж, — сказал Коля, — если надо…
— У тебя опухоль, — сказал профессор, помедлив. — Скорее всего доброкачественная. Мы уберем ее, и твоя болезнь кончится. А самое главное, не трусь и надейся на лучшее.
— Да я и не боюсь. Опухоль так опухоль.
— Ну тогда до среды, до операции.
В воскресенье пришла Дина. Он вышел к ней в больничный сад, они посидели на скамейке, разгрызая твердые орехи и аккуратно складывая жесткую кожуру в пакетик.
Дина молчала, это было непохоже на нее, и поэтому Коля болтал больше обычного, нервничал, вспоминал бородатые анекдоты и громко смеялся за двоих.
— Ну что ты пригорюнилась, вольная птица? — не выдержал он. — Неужели ты и в самом деле переживаешь за меня? Брось, не стоит. Операция пустяковая, ничего со мной не случится. Только побреют меня наголо, и буду я ужасно страшный.
— Это так серьезно, — сказала она. — Ты сам ке понимаешь, до чего это серьезно.
— А я вот непременно выживу. Куда я денусь?
Она не отвечала, а молчала, хмурилась своим мыслям, и Коля подумал, что она, наверное, знает больше его и по-настоящему беспокоится за него.
— Не расстраивайся, — сказал он, — и не хорони меня раньше времени. Здесь хорошо лечат.
— С сегодняшнего дня я буду жить у тебя. Дай-ка мне ключи.
Это было неожиданным, и Коля не знал, отшутиться ему или просто промолчать.
— А как же твоя независимость?
— Моя независимость в том и состоит, что я выполняю свои желания. Мне хочется жить у тебя, и я буду жить у тебя. Ясно?
— Ну и ладно. Только не нарушай моего беспорядка.
Он лежал на узком операционном столе, под многоглазой лампой. Укололи в вену, кто-то в зеленой марлевой маске склонился над ним, прикоснулся пальцем, пахнущим йодом, к веку.
Он пытался зацепиться руками за стол, чтобы не упасть, но привязанные ладони были повернуты кверху, и он сжимал пальцами воздух. В голове темнело, позванивало и посвистывало, и когда наконец краешек света высветился сбоку, то он увидел далекое небо. Он летел над зеленой равниной, и ветер посвистывал в ушах, внизу позванивали колокольчиками маленькие человечки, бежавшие следом и отстававшие, ибо полет его ускорялся. Он знал, что спит, но от этого его ощущения не становилось иллюзорнее, и безмерную выдумку своего сна он принимал как реальность. Попробовал снизиться, еще не знал, как это делать, и только перекувыркнулся в воздухе. Он никогда раньше не прыгал с парашютом, зрелище перевернутой земли неприятно удивило его.
Небо оказалось под ногами, бледно-синее, с редкими звездами, и казалось — можно ступать по нему, как по тверди.
Он раскидывал и сводил руки, отбрасывал ноги и сгибал колени, пока не научился регулировать положение своего тела в пространстве. Когда он выровнялся и посмотрел вниз, то увидел, что равнина сменилась россыпью крупных камней и редкими скалами. Горизонт был близким, и ни одного облачка не просматривалось вблизи. Он снова попытался снизиться, не потому, что полет утомлял его, напротив, он не затрачивал видимых усилий, а просто ему было интересно узнать, что за земля под ним и что за люди там, внизу.
Оказалось, что регулировать полет не так уж и трудно, надо было только сосредоточиться на том, что ты снижаешься или что полет замедляется и тело тотчас подчиняется приказу. Он быстро пошел вниз, скалы наплывали на него, и метрах в двадцати от поверхности он испугался, что разобьется, взмыл кверху, и, уже постепенно уменьшая высоту, принял вертикальное положение, и, мягко спружинив коленями, опустился среди валунов. Сыпучий песок холодил ноги, кружилась голова, и где-то в глубине, под правым виском, громко билась жилка. Он потрогал рукой висок и под длинными волосами ощутил вмятину, словно бы кости там не было, а прямо под кожей пульсировал живой мозг. По краям вмятины отчетливо прощупывался округлый валик шрама.
"Ведь я лежу, — подумал он. — Ну да, я сейчас должен лежать на операционном столе". Но эта мысль не удивила его, сон есть сон, и каким бы он ни был, все равно он кажется естественным. Кто-то шел навстречу, трещал кустарник под тяжелыми ногами, мерное сопенье доносилось все ближе и ближе, и колокольчики зазвенели вдали. Он шагнул за валун и стал ждать. Он не боялся встречи, он знал, что в любую минуту сможет взлететь. Кто-то наплывал на него, темный, жаркий, со всех сторон, и когда он рванулся в воздух, то понял, что уже поздно, ибо и там душное, красное, расплывчатое, как свет фонаря в тумане, уже заполнило пространство и прижимало к земле. И он вцепился пальцами в это душное и ударил наугад ногой, но руки вязли, как в трясине, а ноги держал кто-то цепкий, сильный.
— Да успокойся ты! — услышал он сквозь темноту. — Не шевелись так сильно. Проснись!
И он увидел, что сон кончился и что лежит он в своей палате, и оба соседа держат его за руки и за ноги.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
