и тараканах, но об активной деятельности, связях с антисоветской организацией, о клевете и распространении, о валюте. Но когда мы спрашивали судью Миронова о фактах, которые могли бы доказать, что преступная деятельность подсудимых была реальностью, о фактах, на основании которых он вынес свой обвинительный приговор, то с изумлением увидели, что он просто не в состоянии хоть что-нибудь сказать, кроме того, что мы «узнали» из статьи Овчаренко и подобных ей сочинений других авторов: имелись «улики», «авторитетные заключения», «свидетельские показания»… Ну а конкретно? «Не могу же я рассказывать обо всем процессе…» Резонно, не следует рассказывать
обо всем процессе, скажите хотя бы об
одном факте, подтверждающем обвинение Гинзбурга в связях с НТС, — о самом простом или о самом сложном. Назовите хотя бы один факт и проанализируйте его — ведь человек получил пять лет лагеря именно за это, и пришли мы сюда лишь затем, чтобы об этом услышать. Зачем повторять то, что мы прочитали в статье Овчаренко, — это сомнительное красноречие едва ли могло стать материалом для суда. Брокс-Соколов? Но разве мог несчастный Соколов иметь хоть какое-то отношение к делу, если он приехал в Москву
через год после ареста Гинзбурга и остальных? — мы прочитали об этом в наших газетах… Если мы встретились и так долго разговариваем — за что дали человеку пять лет строгого лагеря?..
Он не назвал и не проанализировал нам ни одного факта, просто потому, что их — этих самых фактов — в деле не было. А покойник Кассиль, сидевший по другую сторону стола, прямо против меня, как один из секретарей СП, и мне, по простоте душевной, казалось, поглядывал на нас с сочувствием, мне померещилось, что ему стыдно за судью и происходящее, сказал вечером того же дня приятелю, прогуливаясь по переделкинским аллеям: «Представляешь, приехал уважаемый человек, человек занятой, оторвался ради нас от своих дел, скажем без преувеличения — государственных, рассказывал обо всем подробно и обстоятельно, а эти мерзавцы — мы их еще в своих стенах терпим[7] — просто забили его своими вопросами, он даже устал, вспотел, не знал, что говорить… — никак не ожидал встретить у нас такое…»
Он и не мог ничего ответить — судья Миронов. В деле не было ни одного факта, подтверждающего преступную деятельность подсудимого Гинзбурга, за которую он тем не менее получил свой срок. В этом значение и важность процесса для нашего времени: с одной стороны, он неопровержимо свидетельствовал о невозможности рассчитывать хотя бы на какое-то соблюдение закона и права в наших условиях, а с другой — показал предел легальных возможностей протеста.
Но все это никак не укладывалось в головах людей, продолжавших сохранять поразительную наивность в отношении элементарного понимания того, что такое наше судопроизводство. Это тоже характерно, свидетельствует о полном отсутствии правосознания: ожидание и готовность в любую минуту быть задержанным, обысканным, арестованным неизвестно за что и почему — при полнейшем доверии к следствию, суду, самой формальности судопроизводства, уже давно не имеющей никакого отношения к его сути.
Но ведь был суд, судебное заседание, прокурор, свидетели, наконец, защитники… «Что вы можете сказать о защите на этом процессе?» — спросили мы судью Миронова. «Что ж, — кокетничал он, — по нашим советским законам каждый подсудимый имеет право на защиту. Защитники осуществили это право, выполняли свои профессиональные функции. Правда, не всегда были на высоте…» — «Одного из защитников — Золотухина — после процесса исключили из партии и вывели из коллегии адвокатов. Как вы это объясните?» — «Об этом я ничего не знаю, — сказал судья. — Я с ним в разных парторганизациях».
А между тем случай был беспрецедентный. Я говорю не о вопиющем факте исключения адвоката из коллегии за его несогласие с прокурором и председательствующим на процессе, с обвинительным приговором — за иную точку зрения в конкретном деле. В нашем громком политическом процессе еще не бывало, чтобы устами адвоката было заявлено, что его подзащитный полностью невиновен и ввиду этого должен быть оправдан. Я представляю себе эмоции набитого стукачами зала, когда Борис Андреевич Золотухин доказывал несостоятельность одного за другим всех пунктов обвинения, всего, что, по словам автора цитированной выше статьи, было установлено «неопровержимыми» свидетельскими показаниями, материалами дела и авторитетными заявлениями экспертов.
Прежде всего было опровергнуто обвинение в том, что Гинзбург передал «Белую книгу» в НТС для опубликования, ибо оно опиралось только на противоречивые показания подсудимого Добровольского и, в свою очередь, противоречило бесспорно установленным фактам. Было полностью опровергнуто обвинение в связях подсудимого с организацией НТС, ибо приговор опирался на показания того же Добровольского, которых он в действительности не давал, — во всяком случае, их не было в деле. Напротив, в деле, при его внимательном анализе, были доказательства отсутствия связи Гинзбурга с НТС, ибо НТС, как доказал защитник, исходя из материалов дела, не только не был связан с его подзащитным, но ничего не знал о нем. Адвокат обвинил суд в нарушении закона, ибо в своем приговоре суд отверг доказательства, оправдывавшие Гинзбурга. Было установлено, что сами по себе действия Гинзбурга, включившего в сборник («Белая книга») два материала, признанных криминальными (листовка, подписанная «Сопротивление», и «Письмо старому другу»), не образуют преступления, предусмотренного соответствующими статьями советского Уголовного кодекса, и т. д. и т. п.
С одной стороны суд по революционной совести, с краснобайской, желтой, цитированной уже статейкой Овчаренко, а с другой — профессиональная работа защитника, швырнувшего в лицо суду обвинение в его полнейшей несостоятельности. А между тем процесс готовился долгие месяцы, бесконечно откладывался, и только появление Брокса-Соколова, не имевшего никакого отношения к делу, его «решило». Бедный Брокс толком не знал, что находится в конверте, который его просили передать в Москве, зачем туда положили бумагу для тайнописи, которая якобы была так необходима Гинзбургу, давно находившемуся в тюрьме, о чем широко оповещалось в западной прессе. Грубая работа, старая жандармская практика, хотя те были поумнее.
Такова суть процесса, и, разумеется, Золотухин в нем никак не предполагался, был случаен, как в моем личном опыте Катц или Верховный суд Армении, неожиданно оказавшийся на стороне справедливости. Но случайно ли это? Или, как говорилось, это и есть результат и плоды общественного подъема? Что же это все-таки — свидетельство мужества отдельных людей, уже не способных жить против собственной совести, или постепенное накапливание не учитываемых начальством душевных, духовных сил, раскрывшихся в определенный момент таким вот прекрасным образом?
В какой-то мере книга, надеюсь, отвечает на подобные вопросы; значительно полнее, несомненнее отвечает судьба Бориса Андреевича Золотухина, моего ровесника — одного из самых прекрасных людей нашего времени, знавшего то, о чем я только догадывался (уже факты анкетные: следователь прокуратуры, прокурор, талант и энергия — открывшаяся карьера, а потому
