– Злой он был человек, я давно это знал! – сказал Ганхоф.
– И не остерег меня? Почему же? – с укоризною в голосе спросил Януш.
– Я боялся, ясновельможный князь, что ты меня в зависти заподозришь, – ведь он всегда и во всем был первым.
– Horribile dictu et auditu[107], – сказал Корф.
– Не будем больше говорить об этом! – воскликнул Богуслав. – Коли вам тяжело слушать, то каково же панне Биллевич.
– Ясновельможный князь, не обращай на меня внимания, – сказала Оленька, – я все теперь готова выслушать.
Однако ужин подошел к концу; подали воду для рук, после чего князь Януш встал первым и подал руку пани Корф, а Богуслав Оленьке.
– Изменника Господь уже наказал, ибо кто потерял тебя, потерял небо, – сказал он ей. – Нет и двух часов, как я с тобой познакомился, прелестная панна, а рад бы видеть тебя вечно не в скорби и слезах, а в радости и счастье!
– Спасибо, ясновельможный князь! – ответила Оленька.
Когда дамы ушли, мужчины снова вернулись к столу искать утехи в вине, и чары пошли по кругу. Князь Богуслав пил до изумления, потому что был доволен собой. Князь Януш беседовал с россиенским мечником.
– Утром я ухожу с войском в Подлясье, – сказал он ему. – В Кейданы придет шведский гарнизон. Бог один знает, когда я ворочусь. Ты не можешь, милостивый пан, оставаться здесь один с девушкой среди солдат, это неприлично. Вы поедете с князем Богуславом в Тауроги, девушка может остаться там при дворе княгини.
– Ясновельможный князь! – ответил ему россиенский мечник. – Бог дал нам собственный угол, зачем же нам уезжать в чужие края? Великая это милость, что ты о нас помнишь. Но не хотим мы злоупотребить ею, и лучше бы нам воротиться под собственный кров.
Князь не мог объяснить мечнику всех причин, почему ни за что на свете не хочет он выпускать Оленьку из своих рук, но об одной из них он сказал ему со всей жестокой откровенностью магната:
– Коль хочешь счесть это за милость, что ж, тем лучше! Но я тебе скажу, что это и предосторожность. Ты будешь там заложником, ответишь мне за всех Биллевичей, которые, я это хорошо знаю, не из числа моих друзей и готовы поднять против меня Жмудь, когда я уйду в поход. Посоветуй же им сидеть здесь смирно, ничего против шведов не предпринимать, ибо за это вы мне головой ответите, ты и твоя племянница.
У мечника, видно, терпение лопнуло, он ответил с живостью:
– Напрасно стал бы я ссылаться на свои шляхетские права. Сила, ясновельможный князь, на твоей стороне, а мне все едино, где сидеть в темнице, – пожалуй, там даже лучше, нежели в Кейданах!
– Довольно! – грозно сказал князь.
– Ну что ж, довольно так довольно! – ответил мечник. – Но Бог даст, кончатся насилия, и снова будет царствовать закон. Короче: не грози мне, ясновельможный князь, я тебя не боюсь.
Богуслав, видно, заметил, что молнии гнева бороздят лицо Януша, и торопливо приблизился к собеседникам.
– О чем это вы толкуете? – спросил он, встав между ними.
– Я сказал пану гетману, – сердито ответил мечник, – что, по мне, лучше темница в Таурогах, нежели в Кейданах.
– Нет в Таурогах темницы, там дом мой, и примут тебя там как родного. Я знаю, гетман хочет видеть в тебе заложника, но я вижу дорогого гостя.
– Спасибо, ясновельможный князь, – ответил мечник.
– Это тебе, милостивый пан, спасибо! Давай чокнемся да выпьем вместе, ибо дружбу, говорят, надо тотчас полить вином, чтобы не завяла она в самом зародыше.
С этими словами Богуслав подвел мечника к столу, и они стали чокаться, пить да знай подливать.
Спустя час мечник, покачиваясь, возвращался к себе.
– Простой пан! Достойный пан! – повторял он вполголоса. – Лучше его днем с огнем не сыщешь! Золото! Чистое золото! Я бы за него жизни не пожалел!
Братья между тем остались одни. Им надо было поговорить, да и письма пришли, за которыми к Ганхофу был послан паж.
– Во всех твоих речах о Кмицице, – заговорил Януш, – само собою, ни слова правды?
– Само собою, ни слова! И ты это лучше меня знаешь. Ну, каково? Сознайся, не прав разве был Мазарини? Одним ударом жестоко отомстить врагу и пробить брешь в этой прелестной крепости! А? Кто еще так сумеет? Вот это интрига, достойная первого в мире двора! Нет, что за жемчужина эта панна Биллевич, а как хороша, а как горда, как величава, прямо княжеской крови! Я думал, ума лишусь!
– Помни, ты дал слово! Помни, ты погубишь нас, если Кмициц предаст гласности письма.
– Какие брови! Какой царственный взгляд, да тут невольно станешь почтительным. Откуда в этой девке такое царственное величие? Видал я однажды в Антверпене искусно вышитую на гобелене Диану, которая натравливала псов на Актеона. Точь-в-точь она!
– Смотри, чтобы Кмициц не предал гласности письма, не то псы нас разорвут насмерть.
– Нет, это я обращу Кмицица в Актеона и насмерть затравлю псами. Дважды я уже разбил его наголову, а нам еще не миновать встретиться!
Дальнейший разговор прервал паж, который принес письмо.
Виленский воевода взял письмо в руки и перекрестил. Он всегда так делал, чтобы охранить себя от дурных вестей; затем, не вскрывая письма, стал тщательно его осматривать.
И вдруг переменился в лице.
– На печати герб Сапег! – воскликнул он. – Это от витебского воеводы.
– Вскрывай скорее! – сказал Богуслав.
Гетман вскрыл письмо и стал пробегать глазами, то и дело прерывая чтение возгласами:
– Он идет в Подлясье! Спрашивает, нет ли у меня поручений в Тыкоцин! Глумится надо мною!.. Еще того хуже, ты только послушай, что он пишет: «Ты хочешь смуты, ясновельможный князь, хочешь еще одним мечом пронзить грудь матери-родины? Тогда приходи в Подлясье, я жду тебя и верю, что с Божьей помощью собственной рукой покараю твою гордыню! Но коль есть в твоем сердце жалость к отчизне, коль совесть в тебе пробудилась, коль сожалеешь ты о прежних злодеяньях и хочешь искупить свою вину, путь перед тобою открыт. Вместо того чтобы сеять смуту, созови ополчение, подними мужиков и ударь на шведов, покуда Понтус ничего не ждет и в усыпленье позабыл о бдительности. Хованский не станет чинить тебе препон, ибо до меня дошли слухи, что московиты сами замышляют поход на Лифляндию, хоть держат это в тайне. А буде Хованский вознамерится что-либо предпринять, я сам наложу на него узду, и, коль смогу довериться тебе, сам буду всячески помогать тебе спасти отчизну. Все в твоих руках, ясновельможный князь, есть еще время стать на путь правый и искупить вину. Тогда выйдет наявь, что не корысти ради принял ты покровительство Швеции, но дабы отвратить неминуемое падение Литвы. Да вразумит тебя Бог, ясновельможный князь, о чем ежедневно молю я его, хоть ты и винишь меня в ненависти.
P.S. Слыхал я, будто с Несвижа снята осада, и князь Михал, исправя разоренный замок, хочет тотчас соединиться с нами. Смотри, ясновельможный князь, как поступают достойные члены твоего рода, и с них бери пример и при всех обстоятельствах помни, что пред тобою выбор».
– Слыхал? – спросил князь Януш, кончив читать письмо.
– Слыхал! Ну и что же ты? – бросил на Януша быстрый взгляд Богуслав.
– Ведь это ото всего отречься, все оставить, своими же руками разрушить все свои труды…
– И поссориться с могущественным Карлом Густавом, а изгнаннику Казимиру обнять колени, и прощенья у него просить, и молить снова принять на службу, а пана Сапегу просить о заступничестве!
Лицо Януша налилось кровью.
– Ты заметил, как он пишет: «Искупи вину, и я прощу тебя», – как будто я ему подвластен!
– Он бы не то написал, когда бы ему стали грозить шесть тысяч сабель.
– И все-таки… – в угрюмой задумчивости проговорил князь Януш.
– Что все-таки?
– Для отчизны было бы, может, спасеньем сделать так, как советует Сапега?
– А для тебя? Для меня? Для Радзивиллов?
Януш ничего не ответил; подперев руками голову, он думал.
– Что ж, пусть будет так! – сказал он наконец. – Пусть свершится дело!
– Что решил ты?
– Завтра выступаю в Подлясье, а через неделю ударю на Сапегу.
– Вот это Радзивилл! – сказал Богуслав.
И они протянули друг другу руки.
Через минуту Богуслав отправился спать. Януш остался один. Раз, другой прошелся он тяжелым шагом по покою, наконец хлопнул в ладоши.
Паж, прислуживавший ему, вошел в покой.
– Пусть астролог через час придет ко мне с готовым чертежом, – приказал он.
Паж вышел, а князь снова заходил по покою и стал читать свои кальвинистские молитвы. Затем прерывистым голосом, задыхаясь, он тихонько запел псалом, глядя на звезды, мерцавшие на небосводе.
В замке понемногу гасли огни; но, кроме астролога и князя, еще одно существо бодрствовало у себя в покое, – это была Оленька.
Стоя на коленях у своей постели, она сжимала руками голову и шептала с закрытыми глазами:
– Смилуйся над нами! Смилуйся над нами!
Первый раз после отъезда Кмицица она не хотела, не могла за него молиться.
