На деле, однако, письмо от 8 октября 1923 года стало распространяться в более широкой аудитории. Об этом свидетельствует, в частности, обсуждение его на заседании бюро Московского комитета партии 14 октября, где с тревогой сообщалось, что документ распространяется в партийных организациях, под ним собирают подписи, выдвигают требования созыва внеочередного партийного съезда и т. д. Все это рассматривалось как попытка создания фракции,[820] хотя Троцкий в то время не помышлял даже об оппозиции.
Так что посланное в середине октября в Политбюро письмо, традиционно называемое «Заявлением 46-ти»[821] (на самом деле под ним стоят подписи 47 человек), можно считать прямым отголоском заявления Троцкого от 8 октября. Вряд ли его рука касалась этого текста, но то, что Лев Давидович давал авторам рекомендации, весьма вероятно. И уж во всяком случае «подписанты» были знакомы с письмом Троцкого.
В новом письме констатировалось разделение партии на секретарскую иерархию и «мирян», профессиональных функционеров, подбираемых сверху, и массу, не участвующую в общественной жизни. Авторы шли даже дальше утверждений Троцкого, что легко объяснимо: он был членом Политбюро и вынужден был себя сдерживать. В «Заявлении 46-ти» утверждалось, что в РКП(б) сложился «режим фракционной диктатуры», предопределенный резолюцией о единстве партии.
В числе подписантов не было ни одного из высших руководителей РКП(б), но их список впечатлял. Среди них можно было встретить известные имена: А. О. Альский — заместитель наркома финансов СССР, В. А. Антонов-Овсеенко — один из организаторов Октябрьского переворота в Петрограде, а теперь начальник Политуправления Красной армии, А. С. Бубнов — заведующий агитпропотделом ЦК РКП(б), Н. И. Муралов — командующий войсками Московского военного округа, Е. А. Преображенский — председатель финансового комитета ЦК и Совнаркома, Г. Л. Пятаков — заместитель председателя Госплана, Т. В. Сапронов — секретарь Президиума ВЦИКа, Л. П. Серебряков — заместитель наркома путей сообщения, И. Н. Смирнов — нарком почт и телеграфов СССР. Заявление подписали известные журналисты: А. К. Воронский — редактор журналов «Красная новь» и «Прожектор» и Л. С. Сосновский — редактор газет «Беднота» и «Коммунар», острые статьи которого появлялись чуть ли не в каждом номере «Правды».
Девятнадцатого октября последовал новый документ Троцкого — письмо в Президиум ЦКК и в Политбюро.[822] Троцкий решительно осуждал то, что он не был приглашен на заседание Президиума ЦКК 15 октября, где обсуждалось его предыдущее письмо, а также против оценки этого его документа как платформы фракции. Он переходил к активной обороне, заверяя, что никоим образом не собирался создавать ни фракцию, ни платформу, и настаивал на сохранении содержания письма в узком кругу членов ЦК и ЦКК, а в том, что оно получило широкую циркуляцию, обвинял самих партбоссов.
В тот же день, 19 октября, последовал обширный ответ членов Политбюро на письмо Троцкого от 8 октября.[823] Можно предположить, что ответ был написан Зиновьевым (в тексте имеются исправления и дополнения Сталина). Документ выдавал озабоченность группы Сталина выступлением Троцкого и последовавшим за ним обращением его сторонников. Демагогическим обоснованием опасения было заявление, будто Троцкий выступает зачинщиком борьбы против ЦК, причем «в трудный момент», а далее следовало голословное опровержение в основном справедливых суждений возмутителя спокойствия по вопросам экономической политики, политического положения в стране, положения в партии. И все же заключение ответа выглядело куда более миролюбивым, нежели основная часть. Явно чувствовалась рука Сталина, который набрасывал на себя маску умиротворителя и сдерживал распалявшегося Зиновьева. Троцкого призывали признать ошибку и продолжать оставаться «искренним революционером».
Но Троцкий пока этому призыву не внял. Накануне пленума ЦК, назначенного на 24 октября, он «ответил на ответ».[824] Смысл его был сформулирован в первых же строках указанием на то, что «авторы письма считали исключенной необходимость и возможность серьезных изменений в проводимой ныне партийной и хозяйственной политике». За этим следовало обоснование прежних тезисов, лейтмотивом которых являлось утверждение о решениях, доведенных до «бюрократического абсурда». Троцкий ссылался на авторитет Ленина, приводил адресованные ему ленинские записки, действительно свидетельствовавшие о попытке опереться на Троцкого в кампании против Сталина.
Эти записки будут вновь и вновь фигурировать в полемике Троцкого многие годы. Отрешиться от ленинского авторитета, утвердившегося в его сознании в 1917 году, он не мог никак. Это была своего рода «тигровая шкура», некий амулет, который давал ему право, как он полагал, претендовать на ленинское наследие, демонстрируя, что он был в последние месяцы сознательной жизни Ленина наиболее близок к нему.
На пленуме 26 октября 1923 года основной спор разгорелся между Троцким и Сталиным. Троцкому изменила обычная выдержанность. Он говорил нервно, сбивчиво, отвлекался на смежные или даже посторонние вопросы. Он отвергал термин «троцкизм», который в предыдущие недели стал навязываться верхушкой, особенно Зиновьевым и Куйбышевым. В выступлении Троцкого содержалось предостережение, что намеченное решение с осуждением его поведения, как и его сторонников, уничтожает «почву для дальнейшей совместной коллективной работы».[825] Сталин вновь попытался набросить на себя маску примирителя. Основной смысл его выступления состоял в том, что новую дискуссию допускать не следует, но необходимо осудить ошибочные поступки Троцкого и «обеспечить такой порядок, чтобы все разногласия в будущем решались внутри коллегии и не выносились во вне ее».[826]
Троцкий вновь оказался в безвыходном положении. С ним вроде бы согласились, но это было согласие, подобное тому, которое выражают с суждением человека, страдающего умственным расстройством: его заверяют, что он прав и все будет идти так, как он полагает, но в то же время неподалеку находятся санитары, готовые в случае необходимости набросить на несчастного смирительную рубашку.
После всех этих событий Троцкий заболел. Чтобы отвлечься от нервного напряжения, он, как обычно делал и ранее, отправился охотиться на реке Дубне. Н. И. Седова вспоминала, что утиная охота «приносила ему душевное успокоение благодаря тесному общению с землей, деревьями, водой, со снегом и ветром. Это было одновременно состязанием с природой и временем размышлений».[827]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
