— Шлюха! Не смей! Нельзя! Не делай этого! Ты моя и только моя! — визжит он. — Ты моя. Скажи это. Скажи!
— Я больше никогда этого тебе не скажу, — кричит в ответ она. — Никогда, никогда, никогда…
— Ты здесь, чтобы служить мне, — вопит он. — Ты моя!
Она молча слушает его крики и брань, окидывает его ледяным взором и старается успокоить дыхание, чтобы хватило сил стоять спокойно. Внезапно он замолкает. «Он боится меня, — с удивлением осознает она. — Он меня боится!» Она натягивает халат и делает шаг к нему, но он, даже вытянув руки, не может ухватить ее.
— Раскрой рот, — произносит она громким жарким шепотом. — Раскрой рот, и я дозволю коснуться меня.
Он зажмуривается и открывает рот, но она уже исчезла.
* * *
Гай просыпается и чувствует, что в комнате что-то не так. Он открывает глаза и садится на постели. Ему кажется, будто он видит сон: в кресле, сгорбившись, сидит Белладонна и смотрит на него. В эту душную знойную ночь на ней толстый купальный халат.
— Что случилось? — в страхе спрашивает он.
Она по-прежнему смотрит на него. Сердце Гая начинает бешено колотиться, он задыхается. Он ждет ее. Всегда будет ждать.
— Ты… — еле слышно произносит она. — Ты меня любишь?
— Да, — серьезно отвечает он. — Люблю. Очень люблю.
— Почему?
— Как ты можешь спрашивать? — говорит он ей с пылкой страстью. — Как же мне не любить тебя, даже такую невозможную, какой ты стала? Я тебя люблю, и все. Ничего не могу поделать. Верю в тебя — и больше ничего.
Когда-то, давным-давно, то же самое говорил ей Леандро.
— Как ты можешь? — кричит она, как кричала тогда. — Ведь я не женщина!
— Неправда! — кричит и Гай. — Зачем ты меня терзаешь?
Она не отвечает, только прикусывает губу и опускает глаза. Ее дрожащие руки лежат на коленях, на пальце блестит кольцо. Потом она, трепеща, встает.
— В Комнате Нарцисса. Через пять минут, — говорит она дрожащим голосом и выбегает.
Гай смотрит на часы. Медленно проходят три минуты, самые долгие в его жизни.
Три крошечных минуты. Три коротких слова.
Кто ты такая?
Где мое дитя?
Он мой отец.
Нет, нет, нет…
Позволь мне войти. Я люблю тебя.
Гай встает с постели и торопливо идет в Комнату Нарцисса, выжидает еще минуту, открывает дверь и запирает ее за собой. Ставни закрыты, шторы задернуты, в комнате стоит непроглядная тьма. Когда его глаза привыкают, он видит на одном из стульев белое пятно — ее купальный халат. Потом ему чудится, будто он видит на постели Белладонну. Возле запястий и лодыжек что-то поблескивает.
«Что она с собой сделала?» — думает он и подходит ближе к кровати. Она лежит на груде подушек, глаза завязаны черной шелковой лентой, запястья и лодыжки прикованы цепями к столбикам кровати.
Нет, нет, нет…
— Возьми меня, Гай, — шепчет она, и он слышит в ее голосе мольбу пополам со страхом. — Возьми, скорее.
— Не так. Не так, как он, — шепчет в ответ Гай. — Я не могу так поступить с тобой. Это должно произойти не так…
— Ты должен, — говорит она, мотая головой из стороны в сторону. — Должен, должен, должен…
Он подходит ближе и осторожно садится возле нее на край кровати. Не может удержаться. Склоняется к ее лицу так близко, что мог бы поцеловать ее, но не смеет. Потом видит, что из-под повязки по ее щекам медленно текут слезы. Белладонна, его дорогая, горячо любимая, в слезах. Та, что никогда не плакала, рыдает в плену.
— Я тебя люблю, — шепчет Гай и склоняется так близко, что мог бы губами снять слезы с ее щек. — Я тебя люблю.
— Пожалуйста, — молит она. — Прошу тебя, скажи это.
«Что сказать?» — чуть не вскрикивает Гай, но уже понимает, что она хочет услышать.
— Кто ты такая? — спрашивает он.
— Я ваша, мой… — произносит она дрожащим голосом, но Гай ласково касается пальцами ее губ, и она замолкает.
— Никогда больше не говори «мой повелитель», — тихим голосом велит ей Гай, поцелуями осушая ее слезы. — Я тебе не господин и не повелитель, и никогда им не стану. Я твой муж, а ты моя жена. А теперь я спрошу снова. Кто ты такая?
— Я твоя, — отвечает она.
— Зачем ты здесь?
— Чтобы исполнять твои желания.
— Что ты станешь делать?
— Все, чего ты захочешь.
— Я хочу тебя, — говорит Гай, и у него перехватывает дыхание. Он трепещет от ее голоса, от запаха, от ее тела, такого близкого к нему. Она этого не скажет, никогда больше не скажет «мой повелитель». Он не может устоять, целует ее шею, выпуклости грудей, кончик носа, губы. Целует ее, и она целует в ответ, очень крепко, будто хочет с его дыханием впитать в себя жизнь и снова вздохнуть свободно.
— Перестань, — вдруг вскрикивает она, и Гай в ужасе отстраняется. Неужели она прогонит его?
«О нет, прошу тебя, только не сейчас, когда мы так близки, не надо, не гони меня…»
— Раскрой ее, — шепчет она. Гай поднимает глаза на столик возле кровати и видит маленькую белую баночку.
— Ты этого хочешь? — Ему кажется, что она кивает. — Я не причиню тебе боли, — произносит он с неизмеримой нежностью. — Честное слово, я никогда тебя не обижу.
Он достает из баночки немного крема и касается ее там, где она хочет, где ни один мужчина не касался ее с тех пор, как…
Он сидит рядом с ней и ждет. Он все еще не снял пижамы. В комнате душно, но он застыл, как ледяная статуя, и ждет. Ждет. Прошу тебя, молю…
Проходит несколько минут.
— Гай, — шепчет она, и ее спина выгибается дугой, ноги сдвигаются. — Гай…
— Чего ты хочешь, моя милая? — шепчет он.
— Тебя, — отвечает она. — Я хочу тебя.
* * *
Я приношу им завтрак на подносе и оставляю у дверей, чтобы Гай мог забрать. Стараюсь не попадаться им на глаза, но на сердце у меня гораздо легче, так легко, как не было уже очень, очень давно.
С каждым днем Гаю требуется все меньше и меньше крема. Постепенно, одну за другой, он отстегивает цепи, потом снимает повязку с глаз и, наконец, медленно раскрывает ставни и отдергивает шторы.
Его Светлость сам не свой. Я звоню брату, все рассказываю ему, и он обещает прилететь, как только сможет.
Туман, застилавший мне глаза, начинает рассеиваться. Особенно после того, как прилетает Маттео и начинает сам готовить пищу для Его Светлости. Мы не обсуждаем его действий. Честно говоря, не могу сказать, что я рад, но должна же эта сага когда-нибудь, наконец, закончиться, верно?
Гай отрывается от Белладонны лишь затем, чтобы, как и обещал, съездить в Поконос и привезти Брайони домой.
Увидев Гая, девочка повисает у него на шее и вглядывается в его лицо.
— Маме стало лучше? — допытывается Брайони. — Да, лучше, я по твоим глазам вижу!
— Да, моя красоточка, — отвечает он. — Ей лучше. — И всю дорогу домой они распевают веселые песенки. Как только машина останавливается, Брайони выскакивает и бежит по лестнице к маме. Белладонна с книгой в руках сидит в кресле возле кровати. Она крепко обнимает дочь.
— Как твой мононуклеоз? Прошел? — осторожно спрашивает Брайони.
— Да, совсем чуть-чуть осталось, — отвечает Белладонна и находит в себе силы улыбнуться по-настоящему. Брайони прикусывает губу — жест такой знакомый, что мне на глаза навертываются слезы. — Дядя Гай помог мне выздороветь.
Да, ей лучше, но трудно выздоравливать, когда внизу, в темноте, томится человек, бормочет проклятия и лязгает цепями, растирая в кровь кожу на руках. У меня больше не хватает сил спускаться в подземелье; я ни на что не пригоден. Но каждый день Маттео докладывает мне, что Его Светлость стал еще более сонлив. На это мы и надеялись — он начнет болеть, постепенно ему будет делаться все хуже, здоровье его будет разрушаться очень медленно, так, что никто ничего не заподозрит. Если, конечно, учесть, где он находится.
С того дня, как Гай впервые пришел в Комнату Нарцисса, Белладонна и Гай совсем не спускаются в темницу. Он переселился в желтую спальню, но каждую ночь либо она приходит к нему, либо он прокрадывается к ней в постель, а потом, пока Брайони не проснулась, возвращается к себе. Еще слишком рано рассказывать что-либо девочке, хотя она, когда придет время узнать, запрыгает от радости.
Мне кажется, им обоим страшновато. Их счастье такое хрупкое, что они боятся искушать судьбу.
* * *
Однажды октябрьским днем Маттео сообщает мне, что Его Светлость выглядит намного хуже. Я говорю Гаю, что наш пленник, кажется, нездоров, и не удивляюсь, когда несколько ночей спустя вижу, как он, рука об руку с Белладонной, крадучись спускается по лестнице. Я никогда не видел, чтобы она вот так касалась мужчины. Этот жест такой естественный, такой живой, даже в спертом воздухе подземелья.
