— Короче говоря, как ни крути, а все равно останешься в накладе, да? — Пруит почувствовал, что выпивка наконец-то дала себя знать и его снова охватило знакомое настроение, возникавшее только в увольнительную. Наконец-то оно снова вернулось к нему, блаженное ощущение беспечности, то самое, с которым он поднимался по лестнице в «Нью-Конгресс». Ему стало грустно. Вот и закатывается солнце, жара отступает, тени становятся длиннее, пора спать. Он поглядел на Анджело — тот тоже пригорюнился и что-то бормотал себе под нос.
— Что, Анджело? Грустишь? — окликнул он его. Почему нельзя просто посидеть с ними, вместе выпить, разогнать их грусть, подумалось ему, что им стоит оставить нас потом в покое? Почему никто не делает ничего просто так, почему ты обязан за все расплачиваться?
— Мне кажется, слово «свобода» давно превратилось в пустой звук, — сказал он Хэлу.
— Я лично считаю себя свободным, — сказал Хэл. — Я сам себе хозяин.
Пруит невесело рассмеялся.
— Может, нальешь еще?
— Хорошо. — Хэл взял у него бокал и пошел на кухню. — По-твоему, я не свободный?
— Мне тоже принеси, — Анджело неуверенно поднялся на ноги и протянул Хэлу свой бокал.
— А есть что-нибудь такое, чего ты боишься?
— Нет, — ответил Хэл, возвращаясь из кухни с полными бокалами. — Я не боюсь ничего.
— Тогда, значит, свободный. — Пруит смотрел на Анджело, который снова сел и залпом выпил шампанское.
— Кто свободный, так это я! — заорал Анджело, опрокинулся в кресле на спину и задрыгал ногами. — Я свободен, как птица, язви ее в душу! Я — птица, вот я кто! А ты не свободный! — крикнул он Пруиту. — Ты закабалился на весь тридцатник. Ты — раб! А я — нет! Я свободен! До шести утра.
— Тихо! — резко одернул его Хэл. — Хозяйку разбудишь. Ее квартира под нами.
— Отвяжись! Плевал я на твою хозяйку! И сам ты катись к черту!
— Ты бы, Тони, шел в спальню, — грустно сказал Хэл. — Тебе надо проспаться. Пойдем. Давай я тебе помогу. — Хэл подошел к креслу Маджио и хотел помочь ему встать. Маджио отмахнулся:
— Не надо. Сам встану.
— Мы с тобой можем остаться здесь. Хочешь? — застенчиво спросил Томми у Пруита.
— Конечно. Почему бы нет? Какая разница?
— Если не хочешь, никто тебя не заставляет, — неловко сказал Томми.
— Да? Тем лучше.
— А я напился! — заорал Анджело. — Оп-ля-ля! Пруит, не продал бы ты душу на тридцать лет, я бы любил тебя как брата!
Пруит улыбнулся:
— Ты же сам говорил, что в подвале «Гимбела» не лучше.
— Верно. Говорил, — кивнул Анджело. — Пру, мы же влезем в эту чертову войну раньше, чем у меня кончится контракт. Ты понимаешь? Я ненавижу армию. И даже ты ее ненавидишь. Только не хочешь признаться. Ненавижу! Господи, до чего я ее ненавижу, эту вашу армию!
Он откинулся в кресле, безвольно уронил руки и замотал головой, продолжая яростно что-то доказывать самому себе.
— Ты печатаешься под своей фамилией? — спросил Пруит у Томми.
— Нет, конечно. — Томми иронически улыбнулся. — Думаешь, мне хочется ставить свое имя под такой глупостью?
— Слушай, а ты же совсем трезвый, — заметил Пруит. — Небось вообще никогда не напиваешься? Почему?.. А зачем ты вообще пишешь эту глупость?
— Ты что, знаешь мою фамилию? — Глубоко посаженные глаза Томми тревожно метнулись и в страхе остановились на Пруите. — Знаешь, да? Скажи, знаешь?
Пруит наблюдал, как Хэл пытается вытащить Маджио из кресла.
— Нет, не знаю. А тебе, значит, стыдно за этот рассказ?
— Конечно. — В голосе Томми было облегчение. — По-твоему я должен им гордиться?
— Ненавижу, — бормотал Анджело. — Все ненавижу!
— Я бы никогда не взялся за горн, если бы знал, что потом мне будет стыдно, — сказал Пруит. — Я горжусь тем, как я играю. У меня в жизни только это и есть. Если бы мне хоть раз потом стало за себя стыдно, все бы пропало. У меня бы тогда вообще ничего не осталось.
— О-о, — Томми улыбнулся. — Трубач. Хэл, среди нас есть музыкант.
— Никакой я не музыкант, — возразил Пруит. — Просто трубач. Теперь уже даже и не трубач. А ты никогда ничего не напишешь, не будет у тебя никакой книги. Тебе только нравится Про это болтать.
Он встал, чувствуя, как в голове у него гудит от выпитого. Ему хотелось разбить что-нибудь вдребезги, чтобы остановились вращающие время шестеренки, чтобы не наступило завтра, чтобы не настало шесть утра, чтобы развалился самозаводящийся механизм времени. Он обвел комнату мутными глазами. Разбить было нечего.
— Слушай, ты, — он ткнул пальцем в жирную белую тушу Томми. — Как ты стал таким?
Вечно бегающие, казалось бы, не способные ни на чем задержаться темные глаза Томми внезапно замерли в глубоких багровых глазницах и смотрели прямо на Пруита, становясь все яснее и ярче.
— Я всегда был такой. Это у меня врожденное.
— Тебе ж хочется про это поговорить, я вижу, — усмехнулся Пруит.
Хэл и Маджио напряженно молчали, и он спиной чувствовал, что они наблюдают за ним.
— Неправда. Я не люблю об этом говорить. Родиться таким — трагедия. — Томми улыбался и порывисто дышал, как униженно виляющая хвостом побитая собака, которую хозяин решил погладить.
— Не свисти. Такими не рождаются.
— Нет, это правда, — прошептал Томми. — Я тебе противен?
— Да нет, — презрительно бросил Пруит. — Почему ты должен быть мне противен?
— Я же вижу. Ты меня презираешь. Да? Скажи! Ты думаешь, я мразь.
— Нет. Ты сам думаешь, что ты мразь. Тебе, видно, просто нравятся всякие гнусности. И чем гнуснее, тем больше тебе это нравится. Может, ты стараешься таким способом доказать себе, как сильно ты ненавидишь религию.
— Вранье! — Томми забился в кресло. — Я мразь, и я это знаю. Можешь меня не жалеть. Защищать меня не надо.
— Я и не собирался тебя жалеть. Ты для меня пустое место.
— Я знаю, я мразь, — твердил Томми. — Да, мразь, мразь, мразь.
— Томми, заткнись, — с угрозой сказал Хэл.
Пруит резко повернулся к нему:
— Нравится, что вы такие, вот и любили бы таких же, как вы сами, а вы все время только мордуете друг друга. Если вы верите в ваши сказки, чего же вы так страдаете из-за каждого пустяка? Вечно вас кто-то обижает! Почему вы всегда стараетесь заарканить кого-нибудь не такого? Да потому, что, когда вы только друг с другом, вам кажется, что это недостаточно гнусно.
— Стоп! — сказал Хэл. — Этот жирный боров может говорить про себя что угодно, но ко мне это никакого отношения не имеет. Лично я бунтую против общества. Я ненавижу ханжество и никогда с ним не смирюсь. Чтобы отстаивать свои убеждения, нужна смелость.
— Я от нашего общества тоже не в восторге. — Пруит усмехнулся. Он чувствовал, как горячие винные пары бродяг у него в голове, как в виски стучит: «надо, надо, надо, разбей, разбей, разбей, шесть утра, шесть утра, шесть утра». — Я ему мало чем обязан. Что оно мне дало? Я от него получил гораздо меньше, чем ты. Сравни, как живешь ты и как живу я. Взять хотя бы твою квартиру. Но я ненавижу общество не так, как ты. Ты ненавидишь его, потому что ненавидишь себя. И бунтуешь ты не против общества, а против себя самого. Ты бунтуешь просто так, вообще, а не против чего-то определенного.
Он нацелил на высокого худого Хэла указательный палец.
— Потому-то ты и похож на попа. Ты проповедуешь догму. И она для тебя истина. Единственная. Кроме этого, у тебя нет ничего. А тебе не известно, что жизнь не укладывается ни в какие догмы? Жизнь создает их сама — потом. А под догмы жизнь не подгонишь. Но ты и все прочие попы-проповедники, вы пытаетесь подогнать жизнь под ваши догмы. Только под ваши, и ничьи другие. Правильно только то, что говорите вы, а все остальное для вас просто не существует.
Он замолчал. Миг ослепительного озарения снова приближался. Мысленно он уже видел сияющую истину. Но как облечь ее в слова? Как выразить? Как связать это воедино, чтобы все поняли? Жизнь важна сама по себе, она есть, и этого достаточно. Люди должны уразуметь, что жизнь сама объемлет всё, потому что она и есть всё, потому что она — есть. Почему вы залезли на эту гору, мистер Мэллори? Потому что она здесь стоит. Жизнь — здесь, и если людям ее дали, значит, в этом была какая-то цель. И этого достаточно. В этом — всё.
— Если это называется смелость, тогда, может быть, ты действительно смелый, — нескладно закончил он без прежнего запала. — Если, конечно, считать это смелостью.
— Э-ге-гей! — внезапно завопил Анджело. — Смелый — это я! У меня смелости навалом. Я свободный и смелый. Я все могу. Дайте мне полтора доллара, и я вам припру этой смелости из любого винного магазина.
Он кое-как поднялся с кресла и двинулся к двери, шатаясь из стороны в сторону.
— Тони, ты куда? — всполошился Хэл. Все остальное было мгновенно забыто. — Пожалуйста, вернись. Тони, вернись сейчас же, я тебе говорю. В таком состоянии тебе нельзя никуда идти.
