В последний раз оглянулся ротмистр Лермонт вслед Шеину, — теперь уже видно было, что главный воевода спасен от неминучей гибели, что он соединится с войском, сбитым со своих позиций, и будет продолжать борьбу с самым опасным врагом России.
Вдали еще дымились стены Смоленска. Из открытых ворот навстречу своим выбегали ляхи. Королевское войско заполнило весь холмистый берег Днепра. Вдогон русской рати гремели пушки. Польские рыцари почти настигли ротмистра Лермонта, в полной уверенности, что сейчас захватят они главного воеводу.
— Сдавайся на выкуп! — проорал кто-то из них.
И конский топот за спиной, как тяжкая поступь судьбы.
— Эй, панове! — крикнул он во всю мощь своей глотки. — Славные лыцари Речи Посполитой! Что же вы все на одного? А кто из вас самый отважный, кто сразится со мной один на один? А ну, гряди, ляше!..
Он зло смеялся над обманутыми ляхами.
Замедлив бег своих коней, враги охватили его полукругом. На конских головах — пестрые перья, чепраки, на всадниках — дорогие доспехи и ратные сбруи.
— Он обманул нас! То не есть Шеин! То не воевода! — загалдели они, увидев Джорджа Лермонта в лицо. — То есть еще млодый кавалер!
Четверо из молодых лыцарей, недавно заслуживших шпоры, рьяных, жаждущих крови, бросились на схизмата, на москаля.
В саженях пяти он хотел выстрелить из пистоли в шляхтичей, но она оказалась не заряженной. Порох кончился. Это в спину ему, Шеину и всему русскому войску стрелял боярин князь Трубецкой.
— Ты мой пленник! Сдавайся! — кричал шляхтич.
Врешь, не возьмешь! Лермонту не семнадцать мальчишеских, а тридцать семь мужских лет. Русские витязи в плен не сдаются…
Вот оно — время умирать. Но он умрет по собственному выбору, смеясь над судьбой, фортуной, роком, удачей, счастьем, предопределением, провидением, промыслом и как их там еще! Нет времени вспоминать…
Он встретил нападение — такое неуклюжее, почти детское — с мечом в руках, обмотав плащом левую руку. Радужно блеснула сталь клеймора в яром свете солнца.
— Шкотия, вперед! Лермонт, в атаку!..
Поэту в нем было жаль его врагов — они были слабее, намного слабее его и, идя, кидаясь на него по одному, шли на верную смерть, словно кончали жизнь, бросаясь на собственный меч. Но в нем сейчас жил не поэт, да и как было его остановить, сие уж не зависело от него. К нему подбежал еще один прыткий и такой жалкий юнец, и клеймор его прошел по тонкой шее, как по лозе на учении.
— Да хранит Всевышний русский род Лермонтов!
Последний боевой клич. Последние в жизни слова.
К нему смело подходил легкий на ногах воин. Странно знакомое молодое лицо… Что за чертовщина! Он так похож на него, на Лермонта. И вдруг сквозь суженные щелки налитых кровью глаз он увидел: великий Боже, голубой андреевский крест! В руках — клеймор! Один глаз карий, другой — голубой!..
Нет, никогда, ни за что!..
Копье, пущенное чьей-то сильной и умелой рукой, вонзилось в грудь коня, и Еруслан, взвизгнув не лошадиным голосом, рухнул сначала на передние подломившиеся ноги, а потом, лягаясь, на бок.
Он встал у коня, опустив клеймор, хотел что-то крикнуть. Но раздался выстрел из пистоли, и он закачался и упал. Одной рукой он сжимал меч с надписью «Честь и Верность», другой царапал, хватал, скреб смоленскую русскую землю. Эта земля, свинцом начиненная, конскими копытами взрытая, жадно впитывала его шотландскую кровь.
И, умирая, шептал он родные имена:
— Наташа… Ната… Ша… рон… Вилим, Питер, Андрей…
И то ли наяву, то ли привиделось ему на краю смерти в последние, угасающие мгновения жизни: высоко над Днепром Славутичем летит в огненных лучах осеннего солнца под осиянными перистыми облаками озаренная их светом чета диких лебедей, отставших от улетевшей на юг стаи. Два белых лебедя, как те два белых оленя, что навсегда увели Томаса Лермонта в зачарованную страну фей. Исчезают лебеди, оглашая лазурное поднебесье чудесным предсмертным кликом — своей лебединой песнью.
И еще почудилось, будто из мрачной бездны донесся замогильный голос:
«Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира; ибо таков конец всякого человека…
Конец дела лучше начала его…
Человек не властен над духом, чтобы удержать дух, и нет власти у него над днем смерти, и нет избавления в этой борьбе…
Всё — суета и томление духа!..»
В остановившихся зрачках отразилась вдруг вся Москва. Москва, увиденная им с Ивана Великого. Все дрожало и ходило ходуном под ногами от колокольного звона иерихонской силы. Дрогнули черно-золотые глаза подсолнухов в арбатском палисаднике. Черными осколками взмыли, брызнули кругом вороны, вещие птицы, живущие столетия, и последней своей мыслью на этом свете подумал он, что эти птицы будут летать над его сыновьями, внуками и потомками…
В его груди, дымясь, чернела рана,И кровь лилась хладеющей струей…
Сражение 28 августа продолжалось с невероятным ожесточением и высочайшей доблестью, проявленной обеими сторонами, немилосердно проливавшими братскую славянскую кровь.[122]
Основной удар король Владислав нанес по острогу на Покровской горе. Полк Матисона держался стойко. Из Днепровских ворот крепости пан Воеводский вывел большую колонну смоленских сидельцев, встретившихся у подножия горы с войском короля. Король обнял Воеводского и тут же послал в крепость свой лучший пехотный полк с провиантом в обозе.
Шеин отбивался в своем главном остроге. Сражение яростно гремело тут и там дотемна, но когда закатилось солнце, Шеин не был разбит: его армию, понесшую невосполнимые потери, спас построенный им зимой острог, земляной город, который теперь он решил превратить в крепость. И усталые, измученные стрельцы и солдаты всю ночь, не смыкая глаз, рыли землю.
Шеин наспех собрал донесения голов и полковников о потерях; они были ужасны. Но и король не только не одержал полной победы, но потерял лучших своих воинов, почти весь свой авангард, не смог овладеть острогом Шеина, захватить его пушки и должен был отказаться от немедленного похода на Москву. Отпор русских, удержанных от бегства и гибели Шеиным, был так силен, что королевское войско потеряло немало знамен и усеяло своими трупами вперемешку с трупами русских берега Днепра. Король решил добить Шеина через два дня, но воеводы заявили ему, что раньше чем через полмесяца войско не сможет наступать, и тогда наступление будет успешным лишь в случае подхода подкреплений.
Эта передышка — целых две недели — позволила армии Шеина глубже зарыться в землю, возвести новый вал, переставить большой наряд и другие пушки.
Огилви, стремянный убитого полковника Лермонта, взяв с собой двоих рейтаров, бельских немчин, ночью нес с поля боя его хладное тело. Шеин сказал о нем на краю братской могилы:
— У Златоуста сказано, что сам Спас устами своими пречистыми рек: «Никто же больше той любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…» Вот какой великий подвиг совершил полковник Юрий Лермонт, брат мой названый и спаситель мой. Аще согрешили в чем перед Господом родители его и предки, искупил он любые их грехи. Един праведник за тысячу грешников умоляет. И ему, полковнику, воздаст Всеблагий добром за добро. Сынам своим накажу молиться за него, по утрам и на сон грядущий молиться за упокой его души.
Тихо накрапывал дождь, шелестел в обугленной листве деревьев, падал на лица покойников, уложенных рядами у братской могилы, — русских и шкотов.
Одиннадцатого сентября король после огневого налета крепостных пушек ударил главными силами по острогу Шеина, а часть сил бросил вновь на острожек Матисона. Задымилась, словно вулкан, Покровская гора.
С небывалым, по мнению Шеина, для поляков упорством штурмовали жолнеры почти непрерывно шанцы Матисона, впервые не жалея ни ядер, ни пороха благодаря подвезенным королем запасам. Никогда еще не ревела так крепостная артиллерия. Штурм продолжался два дня и две ночи, но так и не привел к успеху. Шкоты Матисона держались из последних сил. Шеин выручил их, послав три тысячи конницы во главе с рейтарами и пеший стрелецкий полк. Два дня длилось это новое сражение. Все приступы королевского войска с запорожскими казаками, со шкотами и немцами под предводительством Питера Лермонта разбивались о несокрушимую оборону шеиновского острога.
Через пятьдесят часов после начала штурма Владиславу пришлось с тяжелым сердцем приказать трубачам играть отбой. Когда рассеялись дым и пыль, стало видно, что острожный городок Матисона на Покровской горе разгромлен, но полк, понесший большой урон, все еще удерживал его руины.
Вторую ночь полк Матисона встретил в тесном окружении неприятельским войском, но Шеин прорубил проход к острогу, пробился к нему с крупными силами и вывел остатки шкотского полка в главный острог до последнего человека, не оставив в разбитом острожке ни одной пушки и ни одного ядра или пороховой бочки. Владислав не успел помешать отводу полка, но тут же занял Покровскую гору.
