А потом те и другие не вытерпели, перелезли через загородки и стали каждый своими кулаками подсоблять, и вышло общее побоище.
Пришли военные и их разогнали, и тех, кто начал драку, за клин посадили и ноги им в колодки забили, а правителю доложили, что все эти люди за веру ссорятся.
Правитель велел христианина выпустить, а жида еще побить и с него штраф взять, чтобы другим не повадно было с крещеными ссориться.
Прежних соседских ладов между Федоровым отцом и Абрамовым с сей поры как и не было. Вместо приязни настало такое неудовольствие, что из них ни один друг на друга и смотреть не мог без гнева. А чтобы вперед еще драки не было, они разгородились высоким каменным забором так, чтобы никто на соседское место и заглядывать не мог. Так прежние добрые соседи состарились и в распре друг с другом померли.
Глава восьмая
А время шло вперед, как ему Богом указано, и Федор, и Абрам выросли, отучились и стали хозяйствовать. Оба они продолжали дела, которыми их отцы занимались.
Федор торговал с заморскими городами, а Абрам золотые и серебряные вещи делал. Оба жили в достатках, но друг с другом по-прежнему, как в детстве было дружно, уже не сходились, пока пришел один особый случай.
Гулял раз Федор в праздничный день в загородном месте, за рощами над заливом, и видит, что несколько человек из тех, с которыми он вместе в одной школе учился, напали на Абрама, отняли у него золотые кольца и самого его бьют да приговаривают:
– Вот как тебе, жид, чтобы ты наш праздник почитал и не смел бы работать и ходить с непочтением.
Федору вспомнилось детство и жалко стало Абрама: за что его обижают? Федор и вмешался.
– Для чего, – говорит, – вы его обижаете? Какое зло он вам сделал?
А те отвечают:
– Он нашей вере непочтение сделал.
– Какое же непочтение?
– Он в наш праздник работу разносит и, как шел мимо ворот, где лик написан, головы не открыл.
А Федор, так как знал Евангелие и закон еврейской набожности, то и говорит:
– Вы не в праве поступаете. Работать никогда не грех. Сказано: если у тебя овца упадет в яму, разве ее, хоть и в праздник, не вытащишь? И за непоклон головы вы с него напрасно взыскиваете: это не обида, потому что по-нашему перед святыней надо голову открыть, а по-ихнему обычаю это как раз наоборот уставлено: у них надо перед святыней непременно с покрытой головой быть, а открыть голову – значит непочтение.
Это действительно так было, как объяснял Федор, но ему не поверили, и все заговорили:
– Ты врешь – как можно перед святыней покрывши голову быть, это ты выдумываешь!
А Федор отвечает:
– Нет, я верно знаю и говорю правду.
– А почему тебе такая правда известна, а нам неизвестна? Мы все в одном месте учились. А Федор отвечает:
– Я ранее школы дома об их вере в книжках читал.
– Ага… Ну, так ты, – говорят, – верно и сам потаенный жид.
И набежало еще со всех сторон много людей, справлявших праздник, и стали спрашивать:
– Что здесь за шум и за что ссорятся?
А прежние стали скоро, частоговоркой, рассказывать, что вот поймали жида с непочтением, а Федор хотя и крещеный, но за жидовскую веру заступается и свою ниже ставит. А те люди, не разобравши дальше, отвечают Федору:
– Ты виноват!
– Чем?.. Я никому зла не сделал.
– Как, – говорят, – зла не сделал! А разве ты за жида не заступился?
Федор не солгал и хотел рассказать, из-за чего вышло то дело, в котором он заступился за Абрама, но его перебили и все закричали:
– Это все равно: если ты жидовский обычай оправдываешь и с своими равняешь, то это все равно что ты жидовскую веру хвалишь. Примите же и честь одинаковую.
И стали все бить их обоих вместе – и Абрама, и Федора.
Избили их и оставили обоих в роще, в темном месте.
Глава девятая
Федор с Абрамом долго пролежали тут без памяти, а ночью, при прохладе, пришли понемножку в себя и стали, друг на друга опираючись, ползти домой. А как они добрались перед светом до дому, то Абрам сказал Федору:
– Друг Федор! Ты оказал мне правду и милосердие. Я твой должник буду на всю мою жизнь, а еще мне всего дороже то, что ты человек справедливый и Бога больше, чем людей, боишься.
Федор ответил:
– Друг Абрам, это и не должно быть иначе – так нам Иисус Христос велел, а я хочу быть Его ученик.
Абрам говорит:
– Да, но не все ученики твоего Учителя понимают Его учение так, как ты.
– Что же делать, – отвечал Федор. – Ведь и у евреев то же самое: внушения человеческие для многих закрывают заповеди Божеские.
– Правда, – молвил Абрам и, вздохнув, добавил:
– Поймут ли когда-нибудь все люди истину, что Творец не желает в них разделения?
– Поймут все, только не в одно время.
– Приблизь, Господь, это время.
Федор улыбнулся.
– Вот, – говорит Абрам, мы с тобой в детях друг друга любили, когда вместе играли и вместе под одним кустом спали, а потом люди нас заставили врознь быть. А сейчас ты, я думаю, не заметил, что сталось: мы ведь вместе одною молитвой к Богу помолились!..
Абрам говорит:
– Пусть живет в вас дух Учителя вашего, а не иных, кои имя Его знают, да духа Его не имеют.
После этого они стали опять приятелями, и, по старой, детской привычке, находили большое удовольствие, чтобы после трудов друг с другом постоять и поговорить.
В дома они один к другому не входили, потому что боялись, чтобы через это не увеличить молву, которая про них была пущена. Про Федора свои говорили, будто он потому за жида заступался, что сам втайне предается жидовству и даже на молитве по-жидовски скачет; а про Абрама жиды сочиняли, что он свиное ухо съел, и Моисеев закон оставляет, и тайно к христианам пристал, чтобы войти в милость у властителей. И обоим им и от семейных, и от своих общественных людей выпадали досадные попреки.
А на самом деле ничего этого не было. Федор и Абрам – оба оставались по вере, как были: кто в которой родился, тот в той и пребывал. И как они в детстве своем никогда не спорили, чья вера лучше или богоугоднее, так же и теперь никаких споров о вере не заводили. Напротив, они как бы крепче уверились, что и в одной, и в другой вере во всех отношениях можно себя руководствовать, если только понимать веру правильно и не иметь лукавых замыслов и вредных для мира привычек.
А когда они в этом укрепились, то если у них после того заходил разговор, то он только в тихую и приятную беседу обращался.
Федор сказал раз Абраму:
– Мне жалостно видеть, сколько через споры о вере сделалось распрей в людях.
А Абрам ему ответил:
– Этому так и следует быть. Если очи наши не на одинаковую даль и не на равную высь видеть могут, то кольми паче понимание не одинаково все постигать может, а должно разнствовать. Если бы это не было угодно Богу, то все бы люди одинаково все видели и одинаково понимали, но Бог не так создал, а создал различие в понимании. Оттого и разные веры.
Федор согласился.
– Это так, – говорит, – но только распри, которые через это настают, душе моей тягостны.
– Распри, – отвечал Абрам, – тоже от непонимания, что все веры к одному Богу ведут. Кто умный богочтитель, тот во всякой вере пожелает почтить ее истину.
Опять согласился Федор.
– Да, – говорит, – я давно думаю, что вот и твои единоверцы напрасно негодуют на Христа. Они сами не понимают, что Он одно добро желал сделать всем людям, и за то и убит от злобы непонимавших.
Абрам согласился.
– Слов нет, что твоя правда, – сказал Абрам. – Муж Галилейский, о Котором ты говоришь, честен, свят и премудр, а не понимают Его не только худые из Моисеевых учеников, которые мнят тем ненавидением службу приносить Богу, но не понимают многие и твои единоверцы, и это тем жалче, что сии даже Богом его почитают, а Его доброго святого учения и по человечеству не исполняют. Жалей, друг мой Федор, об этом, ибо через это вы другим не можете открыть Иисуса во всей силе Его побеждающего Завета и иных о себе смущаете и заставляете сомневаться в вере вашей.
Федор вздохнул и сказал:
– Абрам, ты меня борешь!
А Абрам отвечал:
– И ты меня борешь! Не спорить надо о Боге, а стараться жить в мире.
Абрам приложил большие персты своих рук к главам и голосно, по-жидовски пропел:
– «Умейн!», – т. е. «аминь», или, по-нашему, «истинно».
Федор обнял его изо всей силы и, прижав к сердцу, прошептал:
– Он теперь среди нас.
Абрам говорит:
– Ну так что ж? Побудь с нами, муж Галилейский!
Федор растрогался и заплакал:
– Побудь! – молит. – Останься! Мы сотворим Тебе сеню[122].
А Абрам опять ударил:
– «Умейн!»
И так точно разговоры о вере никогда не смущали согласия Абрама и Федора. Они опять ходили в свой разгороженный огород и, подмостившись на скамейках, беседовали через стену, но только ненадолго этого стало.
Вере, надежде и любви скоро пришло испытание.
Федор и Абрам стали мирны, да вокруг их все уже иным духом взялось и все, что случится, оборачивалось им в смущение.
