Никогда не видела Безрода при поясе. Ни при воинском, ни при работном. Даже простого веревочного гашника не было. Красная рубаха свободно полоскалась на ветру, а Сивого это как будто не тревожило. Дескать, нет пояса и ладно. Я ничего не знала о своем муже. Ни-че-го! Ни повадками, ни разговором Безрод не давал понять, кто же он такой. Темная лошадка. И чем больше времени проходит, тем глубже меня засасывает житейское болото, когда ни мужняя жена, ни свободная баба, а так, стоячая вода с тоской зеленой пополам.
Ночью, когда все улеглись, а бабка напоила меня каким-то целебным, но противным на вкус отваром, я забралась в хлевок, под кровлю, где между балок устроила себе подвесную лежку, и предалась думам. Не всегда спала в люльке, но иногда, чаще все же на лавке. Снова переживала в памяти недавний день, когда Сивый с кровью вырвал из рабства. С глаз как будто туманная пелена сошла, и в ясном свете мне предстало то, чего просто не увидела тем «кровавым» утром. Потому и не увидела, что зла была. Тогда Безрод окинул меня холодным взглядом, что-то для себя решил и нежданно-негаданно поцеловал. А потом, когда сидел на моей груди и сам исходил кровищей, нахмурился и процедил сквозь зубы что-то настолько обидное, что я вспыхнула, будто костер. Теперь поняла почему. Где ему было взять в амбаре крепкого пива, чтобы мне голову «снесло», и я саму себя позабыла? Вот и обозвал тварью холодной. Знал, что вспыхну, как стог сена, знал, что кровь ударит в голову. Только поэтому боль не сразу достучалась до оскорбленной души. А Сивый усмехался, ледяные глаза как будто говорили – знаю, что горяча, ровно пламя, все знаю. Только ничего этого я не поняла. Зла была, света белого не взвидела. Зато стала свободна за одно мгновение! Острая боль унесла в прошлое мое рабство, и только грудь нынче тянет, рана тупо ноет под повязкой. Хорошо, что клеймо маленькое, с ноготь большого пальца. А клочок моей шкуры с рабским клеймом Сивый в тот же день по соседям пронес, да на кончанской площади прилюдно и сжег. И все-таки… почему Безрод меня и пальцем не тронул? Другой бы на его месте просто убил. Почему? Я уснула без ответа на свои вопросы.
Безрод поправлялся быстро. Никто так и не узнал правду про то кровавое утро. Мы оба молчали. И с каждым днем меня все больше тяготил хлеб, которым потчевал ненавистный муж. Я страсть как не хотела вязаться с ним хлебными узами. Невозможно за обе щеки трескать хлеб человека и при этом обещать его порешить! Гадко выходило, по-другому и не скажешь. Мужем не признаю, а хлеб исправно поедаю до единой крошки. Выждала момент и как-то подошла.
– Не люблю тебя. Ненавижу. Отпусти.
– Нет.
– Не подпущу к себе.
Сивый хмуро промолчал.
– Никто я тебе. Ни дальняя родня, ни свободная баба, а хлеб твой уписываю, как настоящая жена. Не хочу так. Или отпусти, или убей.
Безрод, мой дражайший муженек, только ухмыльнулся.
– Всякий лучшей доли ищет. Я ищу. И ты ищешь.
Пожала плечами. Ну и что?
– Лучшая доля у каждого своя.
Безрод поджал губы и коротко кивнул.
– Правду Крайр говорил, что в бою тебя взял?
Сказала, как было.
– Правду.
Сивый, видать, неловко дернулся, весь аж побелел. Так и застыла на губах ухмылка, будто приклеенная.
– Одним делом с тобой заняты. Лучшей доли ищем. Женой не хочешь, а соратником пойдешь?
Я не сдержала улыбки.
– Спину тебе прикрывать?
– Да не спину, ты бы мне перед прикрыла.
Зубоскал! Остряк! Передок ему прикрыть! Еще чего!
– По рукам! Бывает, человек за долей ходит, а бывает, доля человека находит. Что должно случиться, пусть случится. Боги знают, чего хочет каждый.
Сивый ухмыльнулся, кивнул, смерил меня цепким взглядом и ушел прямой, как обнаженный меч. Думала, пошутили и разошлись, но делать все равно что-то нужно. Хоть как-то отработать. Некрасиво мести языком, как помелом, а хлеб наворачивать, чтобы за ушами трещало. Как же мало я знала Безрода!
Утром, едва глаза продрала, седьмым бабьим чувством поняла, что нынешнее утро особое. Скосила глаза в сторону и на лавке подле себя углядела горку новья, что еще пахло свежевыделанной кожей и железом. Воинский пояс.
– Остальное оружейникам заказал. Скоро сделают.
Безрод сидел в уголке и пристально глядел на меня. Как долго сидел, не шевелясь? А ведь я, словно кошка, взвиваюсь на ноги от малейшего шороха.
– Чего уставился? – только и буркнула.
В бане натоплено, жарко. Во сне я могла раскрыться, разметать одеяло. Много успел увидеть? Хотя, чего он у меня не видел?
– Полно бока отлеживать. – Тихо пророкотал постылый муж. – Дел по горло. Нужно в тело входить и силу возвращать. Уговор помнишь?
Помню вчерашний разговор. Но я думала, Сивый шутки шутит, дурачится. А теперь вижу, что говорил всерьез. И на том спасибо, что признал во мне ровню. Дай только глаза продрать, ненавистный муженек!
А на вечерней зорьке подсела ко мне бабка Ясна.
– Гляжу на тебя, девонька, и не пойму. Иная за нелюбимого идет и ненавидит, как другого любит. Яро, с криками, с визгом, душу наизнанку рвет. А ты тишком да молчком, голос тих, глаза сощурены, холодна, расчетлива.
– Ведь ненавижу, а не люблю. – Усмехнулась я. – К чему душу рвать? И без того вся порвана.
– Так и сгинешь, ровно срубленная береза? И побегов не оставишь?
Ох, не трави, бабка, душу! Без тебя тошно! Как настала весна, да как стала я в тело входить, поднималось внутри по ночам бабье и бродило, как вино в бочке. От меня можно было светоч запалять, как еще постель не сожгла? Сгинуть пустой, ровно иссохший колодец, не хотелось. Погубить себя, полную бродящих соков, казалось мне равносильным тому, как зарыть в землю вкусные, сочные пироги, в чьи румяные бока не вгрызались крепкие, молодецкие зубы. Мне изменило собственное тело, и я не знала, как быть. Терялась и все больше погружалась в упрямство. Скорее тело иссохнет, чем душа оживет. Но сама себя порешить я не могла! В рубке помереть – милое дело, а руки на себя наложить – хуже не придумаешь. Все, решила! Не стану от меча прятаться! Лучше подохну, чем позволю к себе прикоснуться! В дороге за лучшей долей чего только не случится.
– Зачем душу треплешь, бабка Ясна? Зачем в нелюбимые руки толкаешь?
– Дура ты! – ворожея для пущего понимания даже костяшками пальцев по лбу мне постучала. – Дура! Не губи свою жизнь молодую, не губи! Сколько вас, дурочек, на моих руках перемерло! Нутро из себя рвали, травились вусмерть, все от нелюбимых бежали! Не люб этот – найди другого, но не смей долю от себя гнать! Годы пройдут, сама посмеешься, и детки животики надорвут!
Детки, животики… Все внутри перевернулось, к горлу ком подкатил. Только рукой махнула, встала и ушла. В груди застучало, в ране забило. Детки, животики…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
