Петровичу, собственно говоря, этой машины и не хватало для того, чтобы он мог чувствовать себя счастливым человеком. А что еще надо? Остальное все есть. Жена, какая никакая, но любимая и любящая, сын, из которого вроде бы даже мог получиться какой-нибудь толк, дом добротный, кирпичный, на окраине города со своим участком. В обществе — уважаемый человек, "рабочий класс", носитель власти…
Да… Это было до того, как все полетело к нехорошей маме. Вздыбился мир, завертелся, перевернулся с ног на голову. Петрович, работящий и не сильно пьющий русский мужик, рабочая косточка, вдруг с удивлением обнаружил, что живет он уже не в понятном и любимом Союзе, семье народов, а в вольной и независимой Краине, которой он не то чтобы очень и нужен. Правда, думал он иногда, ему еще повезло. Краина — земля российская, православная… А других, таких же как и он сам русских людей, в свое время отправившихся в далекие края помогать братским народам строить свою промышленность и науку, просто резали. Резали как свиней, от уха до уха. Резали те же самые люди, которые еще вчера произносили слова о "дружбе между народами" и угодливо заглядывали в глаза власть имущим. Упас Бог о такой участи. И на том — спасибо…
Кировогорск — город, по сути, русский, рабочий… Даже никаких намеков на национальный вопрос никогда не возникало. Да только легче ли от этого?! Может, если б и возник — оно и лучше бы было? Так понятнее. Так проще. Так ты хотя бы понимаешь, за что тебя ненавидит свое же государство. И в чем же, собственно, твоя вина. А так… Ходили люди неприкаянные и спрашивали друг у друга: "А что, значит, не так мы жизнь прожили, а? А делать то теперь чего?"
Резко, без передыха после долгого семидесятилетнего "неправильного" пути, разворачивалась вокруг новая жизнь. Как грибы после дождя стали появляться ларьки, рестораны, магазины, казино… Здоровые наглые коротко стриженые новые хозяева жизни презрительно поглядывали на бывший "рабочий класс" из окон своих умопомрачительно дорогих автомобилей. Слова "рабочий" и "инженер", раньше звучавшие гордо, стали синонимами слов "нищий" и "неудачник".
Производственный процесс на заводе развалился так быстро, что Петрович невольно ловил себя на мысли о том, что таких результатов не смогла бы достичь ни одна вражеская бомбежка. Его, как и тысячи таких же честных работяг, отдавших жизнь своему предприятию, выкинули на улицу как ненужный хлам.
Жаловаться было не кому и не на что. Одно слово: "реформы". Началась нищета. Да-да, самая что ни на есть нищета. По-другому и не назовешь. Чуть-чуть до голода не дошли, самую малость… Перебивались с хлеба на макароны. Мяса первое время месяцами не едали. О других излишествах и речи не шло.
Эх, если бы не особенности народного характера… Это — у русского человека в душе, или на генетическом уровне, так что ли… Наученный столетиями горького опыта, он никогда не надеется на свое государство, постоянно предающее его. Перепадет что-нибудь от него, от государства, то есть — и ладушки. А нет, ну и фиг с вами! Не трогайте только, не мешайте. Сами проживем…
Вот и стали выживать, кто как мог. Работали на земле всей семьей, разводили птицу. Одно время даже корова была. Пришлось отказаться. Кормить больно хлопотно. Не деревня все ж таки…
А главное — "бомбил" Петрович. Постоянно. И место у него свое было — площадь Хмельницкого. Ага, именно что "свое место". Петрович за него каждый месяц исправно "отстегивал" бригадиру, из своих, таксистов. А тот в свою очередь, передавал их бандитам, "крышевавшим" эту территорию.
Платить, кстати, приходилось по-божески. В этот год, к примеру, такса — сто рублей в месяц. Жалко, конечно, но что поделать? Такая система работала годами. Существовала она и сейчас. С той лишь разницей, что бывшие "уркаши", рэкетиры и убийцы, словом, выродки и отбросы рода человеческого, постепенно отрастили волосы, сменили кожаные короткие куртки на стильные деловые костюмы и стали порядочными предпринимателями. Строили цеха, жилые дома, магазины, помогали интернатам, не скупились на церковь. Но налоги с трассовских шлюх, таксистов и мелких лавочников все еще собирали.
"Скорее, по привычке", — думал Петрович…
Им давно не делали погоды жалкие гроши, получаемые от работяг. Они ворочали миллионами и миллиардами. Но все же кровушку рабочего класса сосать продолжали. Кто знает, может, кровь эта с привкусом нищеты, горя и отчаяния, уже была для них каким-то наркотическим отваром, без которого жизнь не казалась полной и красочной. А может, просто чувствовали, что заниматься этим пока можно. Пока за это не стреляют и не везут на лесоповал, туда, где кисти рук вскоре приобретают форму топора или рукояти пилы "Дружба", и со временем начинаешь сходить с ума или молить о смерти как об избавлении.
Если бы не его "пятерка"! Кормилица! Именно она не дала семье вконец опустить руки, приносила хоть какие-то деньги в дом. Считай, она обучила сына в институте и отправила его в Киян, за лучшей жизнью. Он и женился там, не на местной, правда. На такой же, как и он сам, "путешественнице". Ничего, живут, квартиру снимают… Работа у сына хорошая, надежная. Даже по нынешним временам не выгнали.
А как сын уехал, ему с женой и совсем терпимо стало. Шли годы, жизнь потихоньку налаживалась. С горем пополам, стали платить пенсию. И даже подняли оную до того уровня, когда человек, живя на нее, мог хотя бы не подохнуть с голоду. Сын встал на ноги, помощи больше не просил. Петрович с женой хозяйствовали потихоньку, живность кое-какую так же держали, исправно огород обрабатывали. Так что картошка, овощи да фрукты-ягоды были свои. А много ли им надо?
Петрович сам ухаживал за своей "пятеркой", холил ее и лелеял. Она отвечала ему взаимностью. Не "брыкалась", не ломалась, а, словно старая добрая крестьянская лошадь, всю свою жизнь покорно тянувшая, то плуг, то телегу, преданно смотрела на Петровича своими потускневшими от времени передними фарами…
Петрович аккуратно припарковался невдалеке от серой "многоэтажки" с кричащей вывеской над пристройкой у первых двух этажей: "Казино. Ночной клуб. Best".
На площади народу практически не было. Только пустая 134-я маршрутка, гостеприимно распахнув двери, стояла на остановке.
Но ничего… Кировогорск, конечно, не Нью-Йорк. Но Петрович по опыту знал: за ночь хотя бы пара пассажиров — но будет. Загулявшие мужики, сорокалетние бабы, засидевшиеся в ресторане с подругами, подвыпившие компании, вдруг захотевшие попариться, и желательно не одни. С таких можно смело по ночному времени и пятьдесят рублей брать. Или сорок, "на "крайняк…" Глядишь — рублей сто в кармане. А чего? Петровичу последние месяцы по ночам все равно не спится. Старость, видно наступает…
Он захлопнул дверь и, подойдя к группе мужчин, пьющих кофе из одноразовых пластиковых стаканчиков и наблюдающих за партией в нарды, разыгрывающейся тут же на капоте белой "шестерки", поздоровался. С кем за руку, кого так поприветствовал.
— Слышь, Петрович, я к тебе завтра заеду? — лениво спросил сонный пузатый мужик, не отрывая взгляд от игры. — Че-то мне кажется, "движок" у меня барахлит.
— Давай, заезжай… Кто последний то?
— За мной будешь, — ответил коротко стриженый загорелый таксист, прикуривая.
Петрович облокотился на машину и стал наблюдать за партией. Прошел час. Таксисты постепенно разъезжались, отвозя пассажиров в разные точки города, и вновь возвращались. Площадь стала и вовсе пустынной, перестали ходить последние маршрутки. Несколько таксистов, попрощавшись, уехали отсыпаться, чтобы завтра вновь "сесть за баранку". Загорелый таксист тоже подал Петровичу руку и повез жирную тетку на Черемушки, где и сам жил.
— Мужики, кто работает?
Высокий худощавый мужчина в джинсах, черной футболке, с бутылкой пива в руках и сумкой через плечо стоял возле машин. По виду он был навеселе, но себя контролировал.
— Поехали, — дружелюбно ответил Петрович, подходя к своей "пятерке".
— На Некрасовку сколько возьмешь? — поинтересовался тот, залезая на заднее сиденье.
— А чего ты? — удивленно спросил Петрович. — Садись вперед, если хочешь…
— Да ладно! Где сел, там и сел. Поехали лучше. Так сколько?
— Ну, тридцать пять…
— Тридцать.
— Пойдет, — помолчав для приличия, ответил Петрович. Днем за такой маршрут красная цена — "двадцатка".
Он повернул ключ зажигания и плавно тронулся с места.
Проехал по пустынной улице Декабристов. Пассажир затих, молча глядел в окно. К пиву почему-то больше не притрагивался. Петрович повернул налево, на Шевченко.
— Слышь, мужик, тормози-ка на минутку, товарища подберем, — послышалось с заднего сиденья.
Петрович остановил машину возле стадиона "Зорька".
"Странно, — подумал он, — кого тут подбирать. Темнотища…".
В затылок уперлось что-то твердое и холодное. Петрович замер. Сильная рука взяла его сзади за шиворот.
