все-с так называемый деловой народ. Вот как хотите, а весной все иначе пойдет. Глянет солнышко, осветит-с и правду и ложь. Трудовые люди поймут, во всем разберутся...
А весна будто и не начиналась. Май на исходе, тепла же не было и нет. Холод, сушь, непрестанно дуют ветры. Косматые косяки пыли с метельными повизгами мчатся по широким балаковским улицам и, взвихриваясь, вздымаются выше церковных куполов. Небо из края в край затянуто желтой мутью, и солнце за ней рыжее, негреющее, похожее на круглый противень, кованный из выцветшей красной меди. Куда ни посмотришь, всюду шуршащие на ветру сумерки. По улицам, переулкам и площадям они будто ворочаются и движутся вместе с песчаной поземкой, в степи за речкой Балаковкой колышутся пепельно-сизой пеленой, а над затоном и Волгой свисают бурыми пологами, купая края в разлохмаченной волнами белопенной ревущей воде.
Теперь мы с дедушкой сторожим и казенные дровяные и лесные склады. Огороженные со стороны Балакова глухим тесовым забором, они на полверсты растянулись на суглинистом крутобережье Волги, в самой горловине затона.
Волга хоть и очистилась от льда и разлилась, однако настоящего половодья нет. Пароходов тоже не было ни сверху, ни снизу. Редко-редко в разбудораженной ветрами туманистой волжской дали прочернеет рыбачья будара или по самому стержню проползет плот. Но заметишь это только днем, а ночью гудит непроглядная тьма, злобно урчат, сшибаясь, волны и с грохотом ударяют в берег, сотрясая его.
Нынче нам сторожить ночью. Вышли пораньше, чтобы за* светло дойти до Волги. Старшой дневной смены Никанор Игнатьевич Лушонков сдал дедушке ключи от ворот и заторопился домой. А его напарник Серега Курняев оборочные мочки 1 на лапте порвал и теперь сидит на березовом обрубке и вплетает новые. Разминая пальцами и смачивая слюной лычко, Серега жалуется на Лушонкова:
—Поганый он. На людях ласковый. Не говорит, а поет, ровно жаворонок в небушке. А останься с ним глаз на глаз — поедом ест. Лапоть-то я через него сгубил.
Дедушка подсвечивает ему фонарем, советует, как удобнее вплести новую мочку. Серега встряхивает нечесаными светлыми волосами, опасливо поднимает на него серые глаза, усмехается, но лычко подсовывает под ту петлю, на которую указывает дедушка.
Я сдружился с Серегой почти с первого дня знакомства. Однажды Пал Палыч остановил меня на улице и, придерживая за рукав, торопливо заговорил:
—Вот что-с, молодой человек. Выслушай и деду передай. Устроил я в сторожа на склады малого одного. Не с вами в смену, однако устроил-с. Приголубьте его. Паренек он славный, но уж очень горькой судьбы. И ты, Ромаша, поговори с ним, и так, знаешь, подушевнее, подушевнее...
Встретившись с Серегой, я никак не мог найти повода для разговора. Он сидел на пороге сторожки и, опустив руки с коленок, исподлобья рассматривал меня. Лицо у Сереги узкое, будто его когда-то сжали, а нос вытянули и заострили. Плечи вислые, руки короткие, с жилистыми кистями и цепкими пальцами. Рассматривал он меня долго, а потом вдруг передернул плечами и заявил:
—Пал Палыч баил, что парнишка совсем, а ты вон какой здоровенный. Чего стоишь? Садись, потолкуем, пока наши старшие склады обходят.
Поначалу наша беседа шла вяло. Потужили, что долго тепла нет, поговорили о сходках и замолчали. Но вот затеялся разговор про народный комитет, про доктора Зискинда, и Серега расшумелся на всю сторожку, утверждая со слов Пал Палыча, что Зискинд человек вредный и не своим делом занялся. Я не пытался защищать Зискинда, а только сказал, что доктор он хороший. Серега накинулся на меня:
Там уж!.. Ежели тебя лечил, то — звезда среди дня? А за кого он стал? За богатеев!..
А откуда ты знаешь, что он меня лечил?— перебил я Серегу.
Эка!—усмехнулся Серега.— Мне про тебя и про всех твоих с трех рук известно. Пал Палыч целую ночь мне рассказывал. И про тебя, и еще про Акимку Пояркова, и про все ваши похождения я знаю. И про Макарыча все знаю, и про Поярковых. Я сам видал, как их полиция вывозила. Знаю, что вы живете во флигеле, а флигель тот княжеским прозывается. И про дедушку твоего все знаю, и еще про Сержанина Семена. А вот Лушонков, чтоб ему одни собаки снились, чуть не каждый день добавляет. Только по его выходит, что вы люди какие-то аховые. Сын-то у Лушонкова квартальным был. Ежели бы, говорит, царь на престолах удержался, всех ваших в тюрьму бы запичужили, а тебя — в тюремный приют. А еще Евлашиха... Знаешь ее, поганку? Так она и тебя, и деда,иба-баньку твою из души в душу клянет. По ее и ты, и Макарыч, и все, кто у купца Горкина был в службе,— вроде злодеев.
Серега хоть и урывками, но действительно знал обо мне почти все. В его крикливом и беспорядочном разговоре слова «а тебя — в тюремный приют...» не то смутили, не то заинтересовали меня. Я не знал, что такое приют, да еще тюремный, и спросил:
А тюремный приют какой бывает?
А я знаю? Говорил Лушонков, туда всех воров, которые из мальчишек, заключают. Сирот тоже. А ты вроде меня сирота.
А ты разве сирота?— удивился я.
А то нет, что ли!—пошмыгивая носом и поникая, тихо произнес Серега и,« повременив, принялся рассказывать, как он осиротел.
Родом Серега из села Рядного, Пензенской губернии. В Ба-лакове оказался прошлым летом. С отцом на хлебную уборку в заволжские степи шли. До Волги дошли, а отец возьми и захворай на Вольской пристани. Кто знает, какая болезнь. В одночасье умер. Полицейский с мужиками вкатили отца жердинами на рогожу и уволокли. Кричал Серега так, что и голосу и ума лишился. Остался Серега на пристани один-одинешенек. Добрые люди ему копеек, семишников в руки насовали. Езжай, говорят, домой. А где он, дом-то? В Заволжье собирались, отец избенку продал. Мечтал к деньжонкам, что за избу с подворьем выручил, на уборке подработать да и осесть там, в степи. В Рядном-то жизнь плохая вышла. Мать мирской бугай до смерти ушиб. Брательника старшого на войне убили. Куда же Сереге деваться? День живет на пристани, другой. Й вот подходит к нему барыня. Здоровенная такая, толстая, лицо жирное, со складчатым подбородком. Платье на ней в кружевах и в стеклярусе. Потыкала она Серегу зонтиком в плечо, шляпой с перьями покачала и затужила:
—Ах-ах-ах! И какая же тебя беда пристигла?— И опять ширкнула" зонтиком в плечо.— Ну-ка, вставай, глазастый! Едем со мной. Хозяйство у меня — слава господу. И прокормишься возле
