контору вошел хозяин.
—Паршивец! — процедил он сквозь зубы и, схватив меня за ухо, потащил за собой.
В кабинете нотариуса он швырнул меня в кресло и ударил по щеке. Боль и стыд на секунду оглушили и ослепили меня.
—Я научу тебя, как рот разевать! — Горкин развернул ладонь, намереваясь хлестнуть меня по другой щеке.
Подскочив, я толкнул его плечом в живот и схватил со стола мраморный пресс.
Макарыч встал между мной и хозяином.
—Положи пресс на место,— приказал он мне.— А вы, Дмитрий Федрыч...— и махнул рукой.— Впрочем, бесполезно разговаривать. Пойдем, Роман.
Из нотариальной конторы мы зашли на цапунинское подворье. Я взял картуз, Макарыч — поддевку. Распростившись с Анной Кузьминичной, поехали на пристань.
Пароход давал второй отвальный гудок. Макарыч купил билеты, и мы поднялись в салон-ресторан.
Широкие зеркальные окна, бархат и позолота салона удивили меня, и я немного успокоился. Рассматривая резьбу на буфете, я думал о встрече с бабаней, с Дашуткой... И вдруг голос хозяина:
—Вон они где! — И, будто между нами ничего не произошло, он весело спросил Макарыча: — Пообедаем, что ли, управляющий? А?
Я не мог видеть хозяина и убежал на палубу.
Пароход отвалил от пристани и взял прямо на стремя. Волга, тронутая мелкой рябью, уходила высоко к небу, и временами казалось, что пароход взбирается по зыбистой горе облаков. Я долго стоял, любуясь наплывающими островами, пестротой берегов. Увидев встречный пароход, терпеливо ждал, когда он, приблизившись, перекликнется гудком с нашим, а на капитанский мостик выбежит матрос и приветственно замашет флажком.
—Роман! — окликнул меня хозяин.— Ну-ка, иди!
Не хотел идти, а потом подумал: «Опять он Макарыча ругать будет»,— и вернулся в салон.
—Садись.— Горкин хлопнул рукой по стулу.
На столе в тарелках дымилась уха, в продолговатом блюде припорошенная зеленью и обложенная румяным картофелем лежала остроносая стерлядь, в граненых бокалах пенилось пиво.
—Ешь, Ромка, не серчай на хозяина.— Горкин дотянулся до моей руки, пошлепал по ней.— Ничего, брат. Я за тебя битого трех небитых не возьму. Ешь.
Ненависть к хозяину палила мне душу. Я был голоден, но не стал есть.
—А ты, парень, ершистый. Это, знаешь, неплохо.— Он слазил в жилетный карман и положил передо мной новый серебряный рубль.— На, поди к буфету, купи, что тебе глянется. И вот еще возьми.— Горкин бросил мне полтинник.
Я давно заметил, что в минуты ожесточения внутри меня будто что-то звонко раскалывается и я становлюсь увереннее, спокойнее. Эта минута наступила, когда хозяин положил передо мной деньги. Поначалу мне хотелось швырнуть их ему в лицо, но тут же подумалось: «Промахнусь, а рубль тяжелый, окно разобьешь». Я отодвинул рубль с полтинником к руке Горкина и, глядя ему в глаза, сказал:
—Вы меня, как баржу на торгах, покупаете.
Сказал и почувствовал, что я уже не маленький, а большой и сильный, что хозяин мне не страшен, я его нисколько не боюсь.
Медленно багровея, он сквозь зубы процедил:
—Ах ты мерзавец! — и взревел: — Вон с моих глаз! Вон! — Задергал Макарыча за рукав.— Ты что молчишь, как пень? Что молчишь, говорю?
Макарыч усмехнулся:
А что скажешь гнилому дереву? Рубить его надо.— Поднявшись из-за стола, он кивнул на дверь.— Пошли, Ромашка.
Куда?! — вскочил хозяин.
Дорог у наемного! — не оглядываясь, ответил Макарыч.
Посажу! — Он топал ногами, что-то еще кричал, но мы уже вышли на палубу.
Серый душистый вечер опускался над Волгой. За чернеющими взгорьями правобережья дотлевал закат, а с балаков-ской стороны шла тяжелая, с клубящимися закраинами туча. Змеистые молнии метались по ней и с неистовым треском падали в воду.
—Прочитай, Ромашка,— сказал Макарыч, подвигая по барьеру палубной решетки синюю бумажку.— Еще вчера хозяин получил, а молчал...
«Вольск. Уездное жандармское. Ротмистру Юртаеву. Копия — Горкину. В двадцать четыре часа выселить проживающего в Балакове поднадзорного Пояркова Максима Петровича в степное село Семиглавый Map. От управляющего Горкина Д. Ф. Павла Макаровича Ларина отобрать расписку о невыезде. Полковник Свиридов».
Прочитал?
Я прочитал уже дважды.
Понял?
Да.
Тогда слушай.— Макарыч привлек меня к себе.— В Балакове я не сойду. Нельзя. Поплыву дальше. Куда? Не знаю. Писать не стану, но беспокоиться обо мне не нужно. При первой же возможности я буду возле вас. В моей дорожной сумке— деньги. Расходуйте их с бабаней, не стесняйтесь. Дедушка пусть сторожит дровяные склады на любых условиях.— Он помолчал и заговорил еще тише, словно вспоминая или раздумывая: — Посчастливится тебе раньше меня встретиться с Надеждой Александровной, скажи ей, что Макарыч ждал, ждет и будет ждать ее. Вот и все. А теперь давай попрощаемся. Может, и скоро свидимся, а может...— Не договорив, он обнял меня, подержал у груди и, целуя в висок, глуховато сказал: — Привык я к тебе, Ромашка. Жалко расставаться, да ничего не поделаешь. Прощай.
Начался ливень. Под потоками воды я сошел с парохода, под ними побежал домой, едва различая среди вспыхивающей и грохочущей темноты огни Балакова.
36
Гроза и ливень миновали, когда я вбежал в село. От усталости подламывались ноги, звенело в ушах. Дышалось так трудно и таким коротким дыханием, что временами темнело в глазах и звезды на небе, подрагивая, расплывались. Но я бежал. Бежал и бежал, думая о Максиме Петровиче, об Акимке: «Может, их еще не выселили? Пусть, как Макарыч, уезжают куда-нибудь». Но вот Завражная улица, вот их изба. Она стоит темным коробом, придавленная тяжелым шатром крыши. По всей улице в окнах огни, от них лучистые отсветы в лужах, а у поярковской избы ставни забиты досками. Некого да и нечего было спрашивать. Поярковых выселили.
Домой я едва доплелся. Руки, ноги, плечи были не мои, и весь я был опустошенный, будто из меня вынули душу. Дедушка быстро и молча стянул с меня сапоги, раздел почти донага, завернул в одеяло и подтолкнул к грубке:
—Ложись! Меня бил озноб.
Поверх одеяла дедушка навалил свой дубленый полушубок и, присев возле меня на табуретку, принялся набивать трубку. Набил, раскурил и словно про себя произнес:
—Ладно, бабани Ивановны нет. К соседям опары занять пошла. А то бы испугалась.— Похлюпав трубкой, спросил: — Ты что же один? Макарыч-то где?
Я рассказал, что Макарыч не сошел с парохода и почему не сошел, добавив, что писем он нам писать не будет, что беспокоиться о себе не велел.
—Та-ак! — тихо произнес дедушка и задумался. Большой, широкоплечий, он сидел против меня,
