бы стараясь уловить собственное дыхание. И, может быть, от этого неприметного дыхания осыпается в чистую воду желтая пыльца с цветущих распушившихся верб.
Мне все кажется, что тот человек, какой не видел цветущей вербы над затихшей водой и не заметил ее чистого отражения в этой воде в такой теплый денек с нависшим серым небом, никогда не поймет, что такое наша русская застенчивая весна. Так же, как и тот человек, что не вдохнул холодноватого, почему-то чуть пахнущего нефтью воздуха над разливом. Или не приметил, как на глазах ползут из-под перепрелого палого листа, нагретого еще не набравшим полную силу солнцем, зеленые иголки травы.
Есть много признаков весны, но один из самых верных – это пристальное и радостное внимание, пробуждающееся в человеке к каждой лопнувшей почке, к каждому еще бледному и сморщенному листку, к каждой капле воды, слетевшей наискось с крыши и на мгновение блеснувшей в глазах, как маленькое белое солнце.
Поэтому и разговоры в сельпо были больше всего о весне.
Как-то в сельпо пришла девочка Паша. Была ома сиротой, воспитывалась и выросла в колхозном детском саду, а потом ее удочерила почтальонша Груня, известная в селе своей степенностью.
Колхозный сторож Дмитрий Макарыч, человек старый и незлобивый, купил большой розовый леденец и подарил Паше. Девочка потупилась, покраснела, взяла леденец и сказала шепотом: «Спасибо вам, дедушка Митрий».
Поступок Дмитрия Макарыча, естественно, вызвал всестороннее и оживленное обсуждение, тем более что, подарив Паше леденец, Дмитрий Макарыч не-удержался и рассказал девочке одну из тех незамысловатых сказок, какими так богата наша среднерусская область.
– Ты его, леденец этот, – сказал Дмитрий Макарыч Паше, – прибереги к празднику. Сейчас не надкусывай.
– Нет, дедушка, – радостно ответила Паша, – я его пробовать не буду. Я его схороню.
– Послушная! – сказал Дмитрий Макарыч, обращаясь ко всем посетителям сельпо, и повторил: – Тихая девочка, послушная. А почему? Потому, что росла сиротой.
– А ты бы полегче, – заметил белый, как лен, старик Малявин.
– Да она же это знает, про свое сиротство, – возразил, оправдываясь, Дмитрий Макарыч. – Очень даже прекрасно знает. Так вот, Паша, ты слушай. Бывало и так в старое время, что мачеха над сиротами бесперечь измывалась. И день и ночь. Тебе это неизвестно, потому что выросла ты, как говорится, за счет государственной заботы. Я сам сиротой был. Я старое воспитание хорошо знаю, – где скалкой по загривку, а где и ухватом по черепку. Бона! Шрам у меня на всю жизнь остался от мачехиного ухвата.
Дмитрий Макарыч снял шапку, но шрама не показал, а снова небрежно надел шапку на косматую голову, где седина смешалась с рыжим волосом и потому никак нельзя было определить, к какой же «масти», как он сам выражался, принадлежит Дмитрий Макарыч.
– Так вот слушай. Измордует, изобидит мачеха сироту. А ему податься некуда. Из дома не сбежишь. Кто тебя приютит, пригреет, когда голь была по селам такая, что голову прикрыть нечем, не то что лишний рот прокормить. Одно утешение – уйдет сирота в луга, сядет на холодную землю, выплачется. Пожаловаться – и то некому. Ветер по лугам пробежит, покачает всякую траву и улетит озоровать на озера, гонять волну, трепать ольшаники. У него один ветер в голове, у ветра. В одно ухо впустил, в другое выпустил. Вот и пойди, пожалуйся ему, ветрогону. Бесплодное занятие! Кому же еще жаловаться? Тучи плывут над головой в небесах, так и им нету никакого толку жаловаться. Что они могут! Поплачут вместе с тобой, прольются дождем и только тебя намочат. Продрогнешь ты от ихней ласки, застудишься. Зуб на зуб не будет попадать. А трава глухая. Она голоса человеческого не поймет. Вот и сидит сирота, плачет, потом вытрет глаза рукавом и поплетется обратно к мачехе, – хоть ночь на полу у печки провесть, не в холоде, не в сырости. Вот, значит, какая слагалась жизнь у сирот.
Паша слушала Дмитрия Макарыча, глядя на него испуганными глазами.
– А ты не пугайся, – сказал Дмитрий Макарыч. – Земля как-никак, а сирот жалела. Недаром зовем мы землю от самой древности матерью. Так и пели: «Мать – сыра земля». Ты этого не помнишь. Да и знать тебе этого не следует.
– А как же она их жалела, дед Митрий? – спросила Паша хриплым от волнения голосом. – Привечала или кормила?
– И то и другое. Где упадет сиротская слеза, там обязательно вырастет цвет мать-и-мачехи. Небось видала? Лопух у него большой. Сверху темный, а внизу – вроде в серебряном ворсе. Сверху тот лопух холодит, а ты подсунь под него руку, так там он теплый-теплый, и от него жар идет. Как от печки. Вот вырастет такой лопух, прикроет сироту – ей и теплее становится. Глянет сирота по сторонам, а кругом луговая клубника лежит на листочках, просится, чтобы сирота ее съела. Ну, а теперь ступай. Неси леденец в избу, прячь.
Паша несколько мгновений стояла потупившись, потом подняла голову, улыбнулась Дмитрию Мака-рычу и убежала. Улыбка у нее была, как солнечный луч, что внезапно упал в хмурый день на куст цветущего боярышника. Стоял куст тихий и незаметный и вдруг весь вспыхнул, весь засветился росой, белым блеском цветов. И, будто засияв, даже сказал вам шепотом: «Здравствуйте! Счастливой вам дороги по нашим лугам и лесам!»
– Ты это к чему побаску такую рассказал? – спросил Дмитрия Макарыча продавец Семен Иванович. – Все мудришь, все водишь вокруг, плетешь, а особого смысла в твоих словах не видно.
– Эх ты, работник торговой сети! – с досадой ответил Дмитрий Макарыч. – Тебе бы все на рубли считать. Да на вес. Смыслу не видно! – передразнил он Семена Ивановича. – Як тому говорю, что были мы сиротами? Были! Гнуло нас в дугу, как: лозинку? Гнуло! Кто нам помогал, как полагаешь? Ни черт, ни царь, ни бог. Кулик один на болоте посвистит, пожалобится с нами вместе, – у него тоже жизнь невеселая, ходи по колени в стылом болоте. А теперь от этого сиротства осталась одна память, как старый навар на воде.
– Это, Семен Иванович, по-своему понимать надо, – сказал дед Малявин. – В каждой побаске или там сказке содержится переносное понимание.
– Намек? – спросил Семен Иванович.
– Вот-вот! – закричал Дмитрий Макарыч. – Намек! Кисли мы в сиротстве своем, а пригрело нас хорошей жизнью да заботой, мы и выпрямились. Я о стариках говорю. Молодым – тем с колыски новая жизнь свое лицо кажет.
– С вами, – сердито сказал Семен Иванович, – окончательно мозги спутаешь. Вроде как и правильно у вас получается, но только неясно.
– Что с нас взять, с сиволапых! – насмешливо
