— Затрезвонит колокол, они и мнят: «Мы-де город вольный и кой нам Москва за указ! Нам негоже к великокняжескому наместнику с поклоном хаживать».
У Плещеева лицо серьёзное. Поди ты, и не подумаешь, что скоморошничать любит.
— Псков, государь, город особливый, ты верно мыслишь. Закоптила в подставце свеча. Василий послюнил пальцы, снял нагар, пламя разгорелось.
— Хорошо сказываешь, Михайло. А что, поди, боярство псковское способно на измену?
Великий князь разговор вёл неспроста. Брали сомнения, примут ли в Пскове окольничего и дьяка?
— Боярство псковское неугомонное, государь.
— Знаю, — отмахнулся Василий. — Ин да куда как неугомонно было у господина Великого Новгорода, ан узду накинули. И на псковичей наложим руку. Не о том речь моя. Я спрашиваю: под Литву не потянут ли?
Плещеев плечами пожал:
— От Пскова до Литвы, государь, рукой подать, и боярство псковское, коль не углядишь, ненароком может и под рукой короля Польского и великого князя Литовского очутиться. Переметнутся, ежели не все, то некоторые…
— Ты, Михайло, по городу бродишь нередко и средь бояр новгородских, чать, не чужой. Не слыхивал ли от них недовольства какого, не ропщут ли?
— Таятся, государь.
— Ой ли? Уж не хитришь ли, Михайло, не покрываешь новгородцев? — прищурился Василий.
— Мне ль, государь, юлить, — обиделся Плещеев. — Коли в шутах твоих слыву, так ради твоей потехи. Для иных чести своей не роню.
— Ну, ну, — Василий склонился, потёр пальцы ног. — Тебе, Михайло, я верю. Однако ты уши навостри. Сказывал я единожды Сёмке Курбскому, что доверие к князю Щене имею. Однако больше лета сидит он на воеводстве в Великом Новгороде, и кто знает, уж не пришлось ли ему по душе боярство новгородское? Не сговариваются? Ась? Како мыслишь, Михайло?
Плещеев помялся.
— То-то! — поднял палец Василий. — Ну да погодим ещё. На всяк же случай я к Щене для догляда оставлю кой-кого из служилого дворянства… Да и Сёмка Курбский не нравится мне. Не притворяется ль? Может, и хвори у него нет никакой. Ты, Михайло, принюхайся к Сёмке. Знаю, коли бояре меня не любят, так князья и вовсе. Им бы по старине жить, сам в своём уделе государь. Ин государь над всей Русью сыскался… — Усмехнулся горько. — Они смерти моей жаждут. Мыслят, коль нет детей у меня, то и некому быть государем на Руси. Посему и будут удельными господарями. — Вздохнул сокрушённо. — Мне бы сына. Эх, за что немилость такая?
Плещеев слушал молча. Василий оперся о лавку, встал.
— Покоя хочу, Михайло. — Подошёл к ложу. — Вот ведь как. Недругов у меня вдосталь. Жене и той какая вера, коли кровью с ней не повязаны, плода она моего не носила… — Махнул рукой в сердцах. — Ладно, уже и так вона сколь тебе наговорил…
* * *
Два лета подряд страшный мор пустошил новгородскую землю. Умирали на Двине и Поморье, в Шелони и Сольцах. Мор краем задел и самого господина Великого Новгорода. Смерть не щадила ни старого, ни малого, и не было от моровой спасения, коли водянисто наливалось тело и, синея, лопалась кожа.
Пух люд…
Нагулявшись вдосталь, мор начал стихать. Кто знает, что свалило Курбского, моровая ли аль ещё какая хворь, но князю Семёну повезло, вырвался из лап смерти. Какая тому причина, кто ведает? Может, спас лекарь, не отходивший от княжьего ложа десять суток, или здоровье у Курбского оказалось крепче, чем у других…
Поправлялся князь Семён медленно. Не покидала усталь. Всё больше отлёживался. Челядинец выставил раму оконца, и в проём дул ветер с Волхова. В опочивальне воздух свежий, и слышно с улицы, как щебечут по утрам птицы.
Прикрыл глаза Курбский, думает. Годы немалые прожил и повидал на своём веку Бог знает что. Пора, кажется, и на месте осесть, семьёй обзавестись.
Нежданный приход Плещеева прервал мысли. Князь Семён покосился недовольно. Не любил он Михаилу. Гоже ли в скоморохах ходить? А Плещеев великого князя потешает не по принуждению, а по охоте.
Михайло от двери поклонился, сел на лавку, проговорил весело:
— Захаживал я к тебе единожды, князь Семён. — И маленькие глазки уставились в Курбского.
— Не упомню такого, — буркнул тот.
Плещеев будто не понял недовольства, сказал удивлённо:
— Как же, князь Семён? Ты голову от подушки оторвал и очи на меня уставил, а сам княжну Еленку поминал… — Михайло затрясся в мелком смешке.
У Курбского лик от гнева перекосило. Плещеев заметил, оборвал смех. Князь Семён бросил резко:
— Сказывал, не упомню, ин ты своё твердишь. А что в бреду молол, так это хворобь, с неё каков спрос.
— Я разве чего, — засуетился Плещеев. — К слову о том. — И нагнулся к уху князя, зашептал: — Ты, княже Семён, поправляйся. Государь гневится, не ко времени болеть вздумал.
— Не от меня сие, сам видишь…
— Оно верно. Однако государь торопит. Во Псков бы тебе ехать, а ты никудышный. Дела псковские скверные. Окольничий князь Пётр Васильевич Великий да дьяк Далматов к псковичам без пользы сгоняли. Воротились ужо. Теперь велел государь псковским посадникам да наместнику с князем Репней-Оболенским к нему в Новгород явиться на суд.
— То государева забота, — раздражённо прервал Курбский Плещеева. — Репня аль бояре псковские виноваты, государь рассудит по справедливости.
— Так, — поспешно согласился Михайло. — Ну, навестил я тебя, порадовался. Одолел ты, князь Семён, моровую, не поддался. Однако вона как она тебя иссушила. Пойду, пойду, государя порадую. — И засуетился.
* * *
Не в громоздкой колымаге, а в лёгком возке гнал Репня-Оболенский. На станционных ямах не задерживался. Пока челядь коней закладывала, князь Иван разомнётся, на смотрителя нашумит, страху нагонит, а в возок усаживаясь, непременно накажет, чтоб псковским посадникам коней менять не торопились.
Репня годами не стар, а тщедушен и ростом мал. Верно, оттого зол не в меру и раздражителен.
Езда быстрая, но Репня челядь понукает, покрикивает, в душе боярство псковское ругает и мысленно винит его перед великим князем, и де своевольны они да кичливы, и Москвы не желают признавать.
К исходу вторых суток прибыл князь Иван в Новгород и, не передыхая, велел ехать к великому князю.
А у псковских посадников путь до Новгорода оказался долгим, в неделю насилу дотащились. На станционных ямах то кони в разъездах либо таких дадут, что и колымагу не тянут. Бояре-посадники и ругались, и добром просили. Посадник Леонтий товарищам говорил: «Ох, чует моё сердце, не обошлось без козней Найдёна».
Другие с ним соглашались, один Копыл не верил, наместника защищал.
У Новгородской заставы псковских посадников остановили служилые дворянские воины из княжьего полка. Старший над ними, бородатый сотник, зычным голосом объявил:
— Велено вас, посадники псковские, как княжьих ослушников, задержать и до государевой воли держать за крепким караулом.
Посадники из колымаги повылезали, на сотника накинулись с бранью, но тот и говорить не захотел. Окружили служилые дворяне посадников, повели на архиереево подворье.
* * *
За бревенчатыми амбарами, на поросшей травой поляне, княжий отрок из дворян объезжал государева коня. Тонконогий, широкогрудый скакун горяч и норовист. Взвившись свечой, закусил удила, пошёл по кругу широким вымахом. Отрок сидит в седле намертво.
Поравнявшись с деревом, под которым стоит великий князь, отрок твёрдой рукой осадил коня. Василий положил ладонь на влажную холку. Конь покосился, запрядал ушами. Из-под удил на землю клочьями срывалась пена.
— Ну-тка, пройди ещё, погляжу, — промолвил Василий. Отрок снова пустил коня вскачь.
К великому князю подошли Плещеев с Репней. Оба в лёгких сапогах, длинные рукава шитых серебром охабней[166]закинуты за спины. Василий хитро прищурился:
— А что, Михайло, чать, ершились псковичи? Не ждали этакой встречи.
— И, государь, попервах на сотника кочетами наскакивали, а как караулом оцепили, враз стихли.
Василий крутнул головой.
— Тебе, Михайло, за псковскими посадниками догляд поручаю.
— Уж я ль не слуга тебе, государь, — склонился Плещеев. — А князь Курбский, государь, хвор. Плох, право слово.
Василий поморщился.
— Ладно, обойдусь без Курбского. Во Псков наместником пошлю князя Великого. А как князь Курбский болезнь одолеет, так и его во Псков направлю. Пущай вторым наместником сидит. Ну а ты, князь Иван Михайлыч Репня-Оболенский, без дела не останешься. Поедешь воеводой к войску. Теперь сыщите мне дьяка Далматова…
* * *
Под самый вечер заплакал вечевой колокол. Печальный звон поплыл в сером псковском небе над хоромами и избами. Вечевой колокол взбудоражил люд. Недоумевали, бежали на вече. А колокол стонал, надрывался.
Запрудил народ площадь. Перед помостом родовитое боярство, в дорогих до пят длиннополых кафтанах, переговаривается:
