– Мы поймем друг друга, если не будем подлаживаться и подыгрывать вы мне, я вам. Считайте меня толстовцем, что ли. Я был и останусь противником любой власти, вашей в том числе. Не потому, что у меня с вашей властью особые разногласия в политике или в чем-либо еще. Просто я на стороне слабых и угнетенных, а они – страждущие во всех странах без исключения.
Воспоминание о Г. Бёлле пригласило автора закончить повествование о своей боннской главе. Из неизбежно фрагментарного изложения выпали многие события. Незаслуженно опущенными оказались имена достойных людей. Опущенными, но не забытыми. В этом не должно быть сомнений.
Если хотите знать, что о вас скажут после смерти, заметил сатирик, поставьте себе памятник при жизни. Но ежели ждать недосуг, то спешите садиться за мемуары – это из моей коллекции наблюдений. Самые рискованные по степени возрастания опасности – воспоминания из области искусств, военных заслуг и политических провалов.
Советское руководство семьдесят лет упрямо держалось принципа: когда обнажается истина, посторонних просят удалиться или удалить. Секретилось все или почти все. Ну ладно – количество и конструкции ракет, самолетов, танков, кораблей. Это можно понять. Но где объяснение тупому нежеланию предать гласности подлинные документы, проливающие свет не на преступления режима, а на вполне респектабельные решения?
Например, в мае – июне 1945 г., еще перед Потсдамской конференцией и до капитуляции Японии, Сталин подписал приказ о демобилизации. Увольнению в запас подлежало более девяти миллионов военнослужащих, личный состав армии и флота сокращался вчетверо. Приказ не был рассекречен ни по завершении его выполнения в 1947 г., ни при Хрущеве или Брежневе. Мои попытки вытащить его из архивов в годы перестройки результата не принесли. Между тем это было важно не для одной истории, но и для внесения ясности в вопрос: кто и кому угрожал, кто и почему развязывал холодную войну.
Предположим почти невероятное – у лидеров СССР от Сталина до Горбачева имелись веские причины для молчания, для такой постановки информации, что и высшее руководящее звено не владело сведениями о важнейших этапах советской политики в прошлом или настоящем. Даже в момент расцвета гласности в Советском Союзе первое лицо, и исключительно оно, решало, кому в политбюро, Секретариате, правительстве и сколько информационных капель прописать. И если прав Ф. Бэкон со своим «человек может ровно столько, сколько он знает», то дележ информации наверху в известной степени тождествен распределению самой власти.
Конечно, познания, приходящие с властью, не обязательно и не всегда имеют под основой знания. Выступая арбитром истины, власть лишает последнюю смысла, бессмыслицу же выставляет не на осмеяние, а на поклонение, непредсказуемость выдает за добродетель, эхо – за поддержку.
Выпало ли в прошлом человеку пережить всемирный потоп, достоверно не установлено. Вот что сегодня цивилизация захлебывается – это факт. Она тонет в шквале фальсификаций и инсинуаций. «Неумение найти и сказать правду – недостаток, который никаким умением говорить неправду не покрыть» (Б. Пастернак. Воздушные пути). Искусство не лгать хотя бы себе самому стало трудным и рискованным как никогда, но оно вместе с тем единственный способ не раствориться во всеобщей лжи.
Многие из читателей, наверное, помнят повальное увлечение в Европе модой на эхо. В Альпах и других местах просаживались состояния в погоне за участками, долинами, ущельями, где эхо звучало особенно отчетливо и повторялось многократно.
В Советском Союзе пестовали культуру политического эха. «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Гардиан», «Цайт», «Шпигель», «Монд» или «Република» помещают положительный комментарий о СССР и его вожде или с помощью ножниц превращаемый в таковой. Прелестно. Миллионными тиражами такой комментарий воспроизводится в наших газетах. Смотрите, нами восхищаются, завидуют, что у нас такие успехи, такой лидер.
А как обходились с критикой? То, что радиоголоса круглосуточно вещали на 15–20 миллионов постоянных слушателей в СССР, журналы и газеты так или иначе, но тоже достигали сотен тысяч читателей в стране, переводилось, снабжалось грифом «совершенно секретно» и в опломбированном пакете развозилось курьерами по «малому кругу». Случалось, что этот круг состоял из одного человека – генерального секретаря.
Монополизация информации и ее производных, возможно, является худшим из всех подвидов деспотизма. Ведь даже самые мощные прожекторы не высветят суть явлений, лучшие зеркала не отразят обратную сторону вещей. Но заведенный диктатором Сталиным «порядок» продолжался при отце русской демократии М. С. Горбачеве. Он оберегался с той же, если не большей, тщательностью, ревностью, мелочностью.
Что ни говорите, самые великие деспоты – мы сами по отношению к самим себе. Едва заведется неординарная мысль, мы гоним ее, как бастарда, прорежется благой порыв, мы давим его, как досаждающее насекомое. Самая великая провинность утопистов – намерение открыть человека в человеке. На языке хулителей утопий это называлось «выведением новой породы людей». И многие заглатывали фальшивку, не пробуя ее предварительно на вкус.
Вы не спрашивали себя, как так получается: малыши, не умеющие связать и пары слов на своем языке, отлично понимают иноязычных сверстников. Они умеют объясняться с братьями меньшими, а те с доверием идут им навстречу. Не потому ли, что у всех живых существ общие предки – дети? Открывая мир, ребенок, как правило, не стремится его разрушить и подчинить. Но вскоре заложенный от рождения позитив меркнет, стирается, пропадает. Его замещают и вытесняют каноны, те самые, что не отдельных индивидуумов лишают индивидуальности, но целые эпохи. Иными словами, мужая, ребенок не только приобретает, он многое теряет.
По моим понятиям, человека развращают и богатство, и бедность; и опасность, и безопасность; и информация, и дезинформация. Уберечь бы дитя от порочного круга соблазнов, с него бы началась та самая «новая порода» человека. Не придумывать и выводить нечто невиданное, а не портить то, чем одаривает нас природа.
Изъяны и издержки цивилизации – открытая книга с античных времен. «Урожай самых мудрых и прекрасных наблюдений над человеческими нравами снят, и нам остается лишь подбирать колосья…» – констатировал в конце XVII в. Жан де Лабрюйер. Что мир наш крайне несовершенен по любым параметрам, ныне уверено громадное большинство людей. Техника, особенно военная, переживает за неполные полвека третью революцию. Но как пять или больше тысяч лет назад, кто-то за кого-то определяет, чему быть и чего не сметь. Мужчины решают за женщин, реже наоборот, старики – за молодежь, «великие» нации – за «малые», сильные – за слабых. Чужую беду руками разведу. Свою под сукно спрячу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
