– Я поговорю об этом с твоими родителями, – сказала она. Бо посмотрел на меня, а затем быстро вышел к ожидающим его приятелям.
– Что случилось? – спросила я Дафну.
– Следуй за мной, – приказала она, развернулась и зашагала обратно по коридору. Я потащилась за ней, мое сердце колотилось от предчувствия. Дафна задержалась у дверей студии и повернулась ко мне.
– Если бы Бо не оставил Жизель ради тебя, она бы никогда не оказалась в той машине с Мартином, – заявила она. – С чего это он вдруг оставил образованную молодую креолку ради необученной кайенки? Я думала об этом. И вчера вечером меня осенило. Это было как божественное озарение. И точно – мои подозрения подтвердились. – Дафна распахнула дверь студии. – Входи.
– Почему я должна это делать? – спросила я, но все-таки вошла. Дафна злобно смотрела на меня минуту-другую, а потом прошла следом за мной в студию и направилась прямо к моему мольберту. Там она отбросила несколько моих последних рисунков, пока не дошла до эскиза обнаженного Бо. У меня перехватило дыхание.
– Этот рисунок слишком хорош, чтобы он мог быть сделан только на основе твоего испорченного воображения, – заявила Дафна. – Не так ли? Не лги, – быстро добавила она.
Я глубоко вздохнула.
– Я никогда не лгала тебе, Дафна, – проговорила я, – и не солгу сейчас.
– Он позировал?
– Да, – призналась я. Мачеха кивнула. – Но…
– Убирайся отсюда. И чтобы ноги твоей не было в этой студии. Дверь будет закрыта на ключ всегда, я об этом позабочусь. Иди.
Я повернулась и поспешила прочь. Кто был настоящим страдальцем в этом доме, Жизель или я?
Глава 20
Птица в золоченой клетке
С тех пор как произошла эта ужасная автомобильная катастрофа, папа стал совершенно безразличным к окружающему его миру, как человек, потерявший желание жить. Плечи его опустились, на лицо легла тень, глаза потускнели. Он мало ел, становился все бледнее и бледнее, меньше заботился о своем внешнем виде и чаще сидел в комнате дяди Жана.
Дафна, как всегда, была критична и резка. Вместо того чтобы проявить к мужу сострадание, понять его, она жаловалась на свои новые заботы и утверждала, что он только прибавляет ей проблем. Меньше всего она думала о нем самом и о его страданиях.
Поэтому меня не удивило, что она немедленно кинулась ему сообщить о том, что обнаружила в художественной студии его дочери и что это означало. Мне было больше жаль его, чем себя, потому что я знала, как это подействует на его и без того травмированную психику. Измученный тем, что считал божественным возмездием за какие-то прошлые грехи, он воспринял разоблачения Дафны как осужденный, услышавший, что его последнее прошение о помиловании отклонено. Он не возражал против ее решения закрыть художественную студию и прекратить мои частные уроки, не высказал ни слова протеста, когда она приговорила меня фактически к домашнему аресту.
Само собой разумеется, я не должна была видеться и разговаривать с Бо, мне запрещалось пользоваться телефоном. Каждый день я должна была возвращаться домой сразу же после школьных занятий и либо помогать миссис Уоррен обслуживать Жизель, либо делать домашнее задание. Чтобы укрепить свою жесткую власть надо мной и папой, Дафна призвала меня в кабинет и устроила мне перекрестный допрос в его присутствии, только чтобы доказать ему, что, вне всякого сомнения, я оказалась именно такой плохой, как она и предсказывала.
– Ты вела себя как маленькая распутница, – заявила она, – даже свои художественные способности использовала ради свободных сексуальных отношений. И это в моем доме!
И самое страшное то, что ты развратила сына одной из наиболее высокоуважаемых креольских семей в Новом Орлеане. Они вне себя от горя по этому поводу.
– Что ты можешь сказать в свое оправдание? – спросила она как какой-нибудь судья в верховном суде.
Я подняла глаза и взглянула на папу, он сидел со сложенными на коленях руками и остекленевшим взглядом. Он находился в таком состоянии, что мне не было смысла говорить что-либо. Я не думала, что он услышит или поймет хоть слово из того, что я скажу, а Дафна наверняка принизит и уничтожит все аргументы в мое оправдание. Я покачала головой и снова опустила глаза.
– Тогда отправляйся в свою комнату и непременно точно выполняй то, что я тебе сказала, – распорядилась Дафна, и я ушла.
Бо был тоже наказан. Его родители отобрали у него автомобиль и запретили месяц бывать в обществе. Когда я встретила его в школе, он выглядел сломленным и подавленным. Его друзья узнали, что у него неприятности, но подробности им не были известны.
– Прости, – сказал Бо. – Это я виноват. И тебя и себя сунул в кипящий котел.
– Я сделала то, что хотела сделать, Бо, и мы ведь нравимся друг другу, ведь так?
– Да. Но я мало что могу сделать теперь. По крайней мере, пока все не успокоится, если успокоится вообще. Я никогда не видел отца до такой степени взбешенным, Дафна действительно растравила его. И, естественно, главную вину она возложила на тебя… – проговорил он и поспешно добавил: – Несправедливо. Но мой отец тоже думает, что ты ужасная соблазнительница. Он назвал тебя femme fatale,[22] что бы это ни значило. – Бо нервно огляделся. – Если он только узнает, что я разговаривал с тобой…
– Я понимаю, – печально сказала я и описала ему мои наказания. Бо вновь извинился и поспешил прочь.
Жизель была просто в восторге. Когда я увиделась с ней после того, как Дафна рассказала ей подробности, она была в прекрасном настроении – жизнерадостна и восторженна. Даже миссис Уоррен заявила, что Жизель была бодрой и энергичной и выполняла без жалоб все процедуры.
– Я попросила маму показать мне этот рисунок, но она сказала, что уже уничтожила его. Садись вот здесь и рассказывай все подробности, – приказала она. – Как ты ухитрилась уговорить его снять одежду? В каком положении он позировал? Ты что, нарисовала… все?
– Я не желаю говорить об этом, Жизель, – отрезала я.
– О нет, желаешь, – воскликнула она. – Я застряла здесь, целыми днями делаю эти идиотские упражнения с ворчливой медсестрой или корплю над домашними заданиями, а ты тем временем прекрасненько развлекаешься на свободе. Ты обязана рассказать мне все. Когда это случилось? Недавно? А после того, как ты его нарисовала? Что, тоже сняла одежду? Отвечай! – взвизгнула она.
Как бы мне хотелось присесть и на самом деле поговорить с ней. Как мне хотелось, чтобы у меня была сестра, которой я могла бы открыть все, сестра, которая дала бы мне добрый совет, проявила бы сочувствие и заботу. Но Жизель хотела только насладиться и смаковать мои трудности и страдания.
