вводит читателя в накаленную, грозовую атмосферу, в которой живет панферовское село весной 1929 года.
Вначале действие развивается медленно. Его затрудненный ритм подчеркивается статичным расположением крестьян по обособленным группам. Люди стоят как на параде и перебрасываются малозначащими словами, как будто прицеливаясь или применяясь друг к другу. С приходом Ксени и Балясова в этот медленный разговор проникают более напряженные, драматические ноты. Но и здесь действие не выходит из тяжелого, затрудненного ритма.
Внезапно на сцену с диким шумом и гамом врывается странная, почти фантастическая процессия. Верхом на палочке скачет одетый в нелепое, невозможное тряпье юродивый, окруженный парнями в длинных балахонах и с ножами в руках. За ними мчится пьяная ватага. Эта шутовская процессия внезапно вносит в действие зловещий колорит. Темп резко меняется. Крестьяне, стоящие чинными группами, сбиваются в плотную движущуюся толпу. Сцена, заполненная людьми, закружилась в тяжелом, убыстряющемся вихре. Постепенно, следуя за юродивым, ватага озверевших парней окружает Ксеню. Здесь происходит страшный эпизод: юродивый с ножом в руках движется на маленькую девушку с сияющими глазами. Он идет к ней медленно, описывая круги, выкрикивая бессмысленные слова. Толпа замирает. Наступает тишина. Юродивый, подняв нож, бросается на Ксеню. Раздается крик раненого человека.
Это неожиданно возникшее событие занимает не много места в действии пьесы. Но оно резко меняет его характер. Горячий воздух врывается на сцену. Внешняя гротескность этого эпизода, дикие фигуры юродивого и ряженых парней поднимают действие до трагического звучания. За поверхностью спокойной, будничной жизни обнажается темная, страстная стихия.
Драматург не раз прибегает к такому мгновенному переключению действия из одного плана в другой, к резкому переходу от статики к движению и обратно. Перелом в настроении участников драмы происходит как бы от сильного удара. Почва раскалывается, и из образовавшейся трещины вырываются языки пламени.
Этот стиль пьесы ставит перед театром большие задачи. Очень легко использовать прием заострения сценических ситуаций и «очудачивания» персонажей для создания внешне комических сценических моментов. Но на таком пути и сама пьеса и спектакль потерпят неизбежное крушение.
Январь 1940 года
«Жизнь» на сцене Малого театра{85}
От этого спектакля ждали многого, разговоры вокруг пьесы Панферова шли задолго до премьеры. В ней видели эпопею, захватившую в рамки четырехактного представления многообразную жизнь советской деревни за последние десять лет, в сплетении трагического и радостного, светлого и темного. Казалось, что она открывала путь тому романтическому театру, о котором так много пишут и говорят у нас за последнее время.
Правда, театральная природа панферовской пьесы казалась сложной. В ней были нюансы, которые легко улавливались в чтении и в то же время требовали не стандартного театрального приема, чтобы не исчезнуть при слишком резком свете рампы и софитов. Но самая сложность ее драматической ткани, поэтичность образов, своеобразный ритм ее действия, то медленный и затрудненный, то поднимающийся до высокого драматического напряжения, — возбуждали интерес. Пьесу хотелось увидеть на сцене.
Спектакль Малого театра не оправдал ожиданий. От замысла автора на сцене остались разрозненные клочья. Пути пьесы и спектакля резко разошлись. Театр пошел к бытовому обозрению, не замечая, что пьеса ничего не дает для такого спектакля. В ней очень мало выигрышного жанрового материала. Она слишком драматична по тону, чтобы безболезненно превратиться в серию поверхностных бытовых картин. Здесь крушение было неизбежным.
«Жизнь» — пьеса романтическая, в горьковском понимании этого слова. Жизнь ее героев приподнята над мелким каждодневным бытом. Она наполнена раздумьями и страстью, она стремится к большим целям.
В этом пьеса Панферова сильно отличается от его романа. В «Брусках» на первый план выходил быт советской деревни в его разнообразных и противоречивых проявлениях.
В пьесе же преобладает углубленно-психологическое начало. И ландшафт ее иной, чем в романе. Свою драму Панферов написал о человеческой душе, о ее странствиях в мире и многообразных превращениях. Внешние события служат только поводом для раскрытия сложных внутренних процессов, совершающихся в сознании людей, участников великого перелома в жизни человечества.
Панферовские герои ищут справедливого устройства человеческого существования на земле. И в этих поисках они находят не только новые, небывалые формы общежития. Они заново начинают создавать свое душевное хозяйство.
Через всю пьесу проходит тема морального самоочищения человека. Она выражена с необычайной страстностью и драматизмом. Тема врастает в судьбу живых людей — участников великой драмы жизни. Она становится их «мечтой», которая овладевает ими и ведет их по трудным, неизведанным дорогам.
Драматург прослеживает путь духовного роста, который проходят различные персонажи, одни — быстрее, другие — медленнее, одни — почти без всякого напряжения, другие — ценой мучительных поисков и страданий.
Так построенная, драма Панферова требует от театра глубокой и внимательной работы над образами персонажей. В них, и только в них, заключена драматическая динамика действия. Каждое действующее лицо, вплоть до самого незначительного, эпизодического, имеет свой особый, отчетливо выраженный душевный склад.
Можно не принимать такого стиля, такой композиции драмы. Но тогда Малому театру не следовало браться за ее постановку. Вне этого стиля пьеса Панферова как целостное произведение не существует. Она теряет свою тему, свой смысл, как это и случилось на премьере Малого театра.
Театр отнял у персонажей Панферова их душевный мир, их «мечту», которая придавала их внутреннему облику значительность и глубину.
Сильнее всего пострадал от этой операции образ главного героя Панферова Егора Дударева — искателя фантастической страны Муравии.
Путь Егора в событиях пьесы глубоко драматичен. Этот пожилой чудаковатый крестьянин, похожий на дрозда, как пишет автор в ремарках, вырастает в поэтический образ глубокого драматизма.
В спектакле Малого театра такой Егор Дударев (Н. Светловидов) исчез бесследно. Вместо него на сцене суетился и паясничал ничтожный человечек с мелкими движениями и неприятным лицом. Мечтатель Егор превратился в ординарного пьянчужку, жулика и враля
Такое упрощение коснулось всех ролей панферовской драмы.
В Ксене, созданной театром (А. Антонова), трудно узнать ту застенчивую, хрупкую девушку с сияющими глазами, похожую на Аленушку из русской сказки, которая жила на страницах авторской рукописи. Она оказалась обыденной и незначительной. У нее исчез наивный и счастливый взгляд, которым смотрела на мир панферовская героиня. Ксеня дана театром в мелком бытовом рисунке, с остреньким лицом суетливыми движениями я вертлявой походкой. В спектакле не осталось ничего от Ксени, чья страстная вера в немедленную достижимость людского счастья захватывает окружающих и ведет их как зачарованных по трудной дороге.
В скучного резонера превратил театр и другого мечтателя — Акима Морева (Г. Ковров), этого жадного до правды человека.
Ивана Балясова (П. Оленев), порывистого и наивного, быстрого в решениях, упорного в действиях, театр снизил до уровня сатирического образа загибщика, неумного и смешного
