Мальчик тих и печален. На нем зеленая ковбойка с застегнутыми вокруг худых запястий рукавами и шорты на бретельках. Загорелые ноги его исполосованы зеленкой, шея завязана чистым бинтом. В своей одежде на этом берегу он совершенно несчастен. По крайней мере в воде ему сегодня не бывать, это совершенно ясно. Поэтому он стоит у самых пенных волн, набегающих на крупнокалиберную гальку, и, как мне кажется, бывает доволен, когда грязноватые потоки едва не достигают его ног, обутых в желтые сандалии и красные носки. В эту секунду мальчик не отступает назад, он только переминается с ноги на ногу, будто показывая этим, что предпринял все максимально возможное для того, чтобы избежать контакта с водой. Она ведь сама на него нахлынула. Он просто стоял, и все. А она нахлынула.
Но и этого не случается. Вода не дотягивается до его ног, и мальчик каждый раз вздыхает.
В море, куда так напряженно смотрит мальчик, плывет размашистыми саженками пожилой человек. Он сильно высовывается из воды, точно стремится плыть, погрузившись в стихию лишь по пояс. Он сердито и напряженно смотрит вперед. При каждом гребке он резко выбрасывает вперед руку с сильно сжатыми вместе пальцами, будто желает поразить этой рукой находящегося впереди противника. Плаванье, вернее, преодоление водного пространства, разделяющего его и берег, занимает пловца целиком.
Мальчик встает на цыпочки и машет человеку рукой.
— Я здесь! — кричит мальчик.
Но человек, занятый борьбой с мировым океаном, коротко взглянув на мальчика, продолжает свой путь. Наконец его борьба, кажется, завершена — несколько раз бессистемно взмахнув руками, он, насколько это можно понять, встал ногами на дно.
— Дедушка, я здесь! — кричит мальчик.
Но пловец ничего не ответил. Он провел обеими руками по волосам, откинув их назад. Затем он проделал такую операцию: зажал мизинцами ноздри, безымянными пальцами — глаза, а большими — уши и, защитив таким образом все уязвимые места на своей голове, плотно сжав рот, резко откинулся назад. Вынырнув из воды и будучи, видимо, очень довольным проделанной операцией, он наконец посмотрел на мальчика. Мальчик, поймав этот взгляд, улыбнулся и, сложив руки рупором, хотя расстояние было и невелико, крикнул:
— Дедушка, ну как? Ты медуз видел?
— Представляешь, — сказал этот дедушка, — я здесь уже стою. Камень подо мной!
— А медузы были? — спросил мальчик.
— Я его чуть коленом не задел! Никак не ожидал!
— Ну а как там было, в море? Штормило?
— Плыву, плыву и вдруг глазами вижу — камень подо мной! Сережа, ты меня слышишь? Я говорю, я здесь на камне стою. Хочешь, руки подниму?
— Да, — сказал упавшим голосом мальчик.
— Ну вот — значит, слышишь. А говоришь, что не слышишь. Вот смотри — стою на одних ногах!
Пловец и вправду поднял руки вверх, как желающий сдаться в плен. Неожиданно засмеявшись неизвестно чему, он выбрался на берег, обнаружив то, что скрывал в воде — черные с тесемочками по бокам плавки и гладкие старые ноги.
— А рыб хотя бы видал? — спросил мальчик.
— Какие там рыбы!
— Ни одной рыбы?
— Пену разгребал.
— Ну в море ведь должны быть рыбы? Должны? Что же — это море не настоящее?
— Почему? Черное море.
— Ну а где же рыбы, ты их не видел?
Мальчик с презрением посмотрел на море и вдруг заплакал. Он заплакал совершенно беззвучно. Пловец испугался.
— Да видал, видал, — стал врать он, — проплывали две-три прямо перед носом. Тоже нашел повод! Утрись!
Мальчик размазал слезу по щеке кулаком, но вранью не поверил.
— Аппетит у меня разгулялся, — с фальшивой веселостью сказал пловец, — пойдем, тяпнем по шашлычку с пивом!
— Пойдем, — грустно сказал мальчик.
Дед взял его за руку, и они пошли к шашлычной, где одинокий сухощавый осетин в белом грязноватом халате, мокро прилипавшем к его спине, с неописуемой яростью махал куском фанеры над шашлычницей. Мальчик, держа деда за руку, то и дело оборачивался и разочарованно и печально смотрел на море.
ПОЛУФИНАЛ
Дениса назвали Денисом не случайно. Было такое время — что ни мальчик, то Никита или Святослав, Ярослав или Кирилл. Сменив популярную когда-то волну Тракторов, Октябрин, Индустриев, коренные имена стали признаком хорошего тона. Виолетты уступали позиции под давлением Василис, Нелли и Виктории никак не могли устоять перед Анастасиями, Дарьями, а то и Прасковьями. В художественной литературе положительные Денисы и Степаны противостояли отрицательным Арнольдам и Артурам.
Лично мне Денис несимпатичен, более того, я нахожу отвратительным его прагматизм. Впрочем, ничего особо злодейского в нем нет. Правда, если бы за него взялся кто-нибудь из телевизионных сценаристов, то наверняка выяснилось бы, что отец его действует по торговой части. (У сочинителей одноактных пьес издавна считается, что торговая сеть — это инкубатор всего отрицательного.) Домашняя обстановка была бы соответствующая: мебель, коньяк, жвачка, стереофония и особо презираемые сценаристами джинсы. Да и имени своего Денис бы, конечно, не получил. Максимум, на что он мог бы рассчитывать в подобном случае, — это на Аркадия.
Но никаких порочных корней в семье Дениса мы обнаружить не сможем. Отец его — терапевт средней руки — был настолько добр, что при разводе оставил его матери квартиру, большую часть мебели и почти всю посуду. Мать Дениса работала в сберкассе. Учился Денис средне, ни в чем предосудительном замешан не был. Безусловно, у него имелись недостатки: лень, плохая усидчивость, малая активность в общественной жизни.
Из положительных качеств Дениса отметим вежливость и любовь к спорту. Уже на первом курсе института он стал одним из тех, кого вузовская многотиражка восторженно называла «наши мастера маленькой ракетки». Денис и вправду играл в пинг-понг здорово: у него был сухой, жесткий удар. Чуть присев у края стола на своих твердых, похожих на лакированное дерево, молодых ногах, он отражал и наносил удары легко, полусерьезно, и в этом были, как справедливо утверждала та же газета, «грация балета и сила тренированного спортсмена».
Второй герой нашего повествования — не знаю, слышал ли о такой замечательной игре, как настольный теннис. Может, и не слышал. Из спортивных сооружений в деревне Заборье, где всю свою жизнь проживал Николай Павлович Малков, был турник в школьном дворе — железная перекладина, примастеренная меж двух берез, — да одинокие футбольные ворота, врытые в мягкую почву заливного луга. Сейчас Николай Павлович стоит в тамбуре поезда, приближающегося к городу Волгограду. Он покуривает сигарету самого крепкого свойства, называемую «Дымок», стряхивает пепел в большую ладонь, чтобы впоследствии вытрясти остатки своего табакокурения в окно.
В это же самое время у Дениса проходит в том же городе Волгограде четвертьфинальная игра зонального первенства. Денис знает, что за его игрой сейчас следят будущие соперники по полуфиналу, особенно длиннорукий тип Войцеховский. Денис уверен в победе, он чувствует ее. К полуфиналу он должен прийти свежим. Он играет сдержанно, твердо, внимательно. Как-то тренер сказал ему: «Когда ты проигрываешь, у тебя никто не выигрывает, ты проигрываешь сам себе. Понимаешь?»
Денис это понимал.
С небольшим чемоданчиком из фибра, на крышке которого были искуснейшим образом выдавлены два сражающихся за мяч футболиста (чемоданчики такого сорта очень уважали студенты послевоенных лет), Николай Павлович сошел с поезда, попрощался с попутчиком и зашагал к гостинице. Он пересек привокзальную площадь, полную всяческой суеты и движения, и, очутившись в прохладном вестибюле гостиницы, спросил у маленького лысого швейцара: «Куда тут касаться?» Швейцар указал. Николай Павлович просунул в круглое окошко паспорт и телеграмму, полученную еще две недели назад и читаную-перечитаную им, Катюшей и детьми множество раз. Администратор, пожилая женщина, чье скорбное лицо Николай Павлович мог очень хорошо разглядеть, немного отодвинув от себя сделанный на века пластмассовый отказ «Мест нет», тяжело и горестно вздохнула, прочитав телеграмму, и сказала только одно: «Господи! Когда все это кончится?» Поскольку свое восклицание она адресовала Всевышнему, Николай Павлович ничего не ответил, а только переступил с ноги на ногу, самым внимательным и напряженным образом следя за действиями должностного лица. Хоть и воевал Николай Павлович в дивизионной разведке всю войну и не было, помимо него, в дивизии второго такого мастера бесшумнейше снимать часовых, в другой жизни он был тихим и даже застенчивым человеком. Между тем женщина-администратор перебрала какие-то бумаги, нашла нужную, прочитала ее и начала молча писать. Николаю Павловичу стало вдруг жалко эту пожилую усталую женщину, которая каждый день, наверно, сидит здесь, ее осаждают толпы приезжих, а она и свежего воздуха не видит. Он вдруг представил дочь свою Наталью, которая вот так же мучается, работая в кассе аэропорта города Серова.
