боялась.
Она ответила искренне:
– А я и сама не знала, что я такая.
Старухе из жилотдела она позвонила сорок раз и сказала ей об этом в конце концов, услышав в ответ рычание. Но ей и нужно было это рычание.
В середине апреля она выяснила, что ее очередь передвинулась, или, точнее, что кто-то, получавший комнату вне очереди, вынужден был ей уступить. Теперь ее место было недальнее, и все знали, что она держится за это место зубами. Ее уже не только знали, ей сочувствовали.
За месяц она виделась с Остроградским только два раза. Однажды у Лапотникова, в богатой квартире на улице Горького, где гостеприимный, с толстым, лукавым лицом хозяин старательно подчеркивал, что они могут чувствовать себя как дома, – и вечером другого дня на углу улицы Воровского и Садовой. Она увидела его, идущего к ней через площадь, и испугалась, что он не ждет, пока встанут машины. Был вечер, косые столбы фар перекрещивались, метались, и она чуть не вскрикнула – ей показалось, что он попал под колеса. Но он снова показался, высокий, худой, в кожаном пальто и кепке, надетой по-молодому лихо.
– У тебя лицо засияло, вот я на него и пошел, – ответил он, смеясь, когда она стала выговаривать за неосторожность.
У обоих были важные новости: Остроградский хотел рассказать о том, как двигается реабилитация, Ольга Прохоровна – о своих жилищных делах.
Она сказала, что собирается отвезти Оленьку к деду, на Тузлинскую косу, и что тогда он сможет приходить к ней на Кадашевскую – разумеется, днем.
– Хоть пообедаешь по-человечески.
Они теперь были на «ты».
– А соседи?
– Ну что ж соседи! Ведь днем.
– А нельзя сегодня? Сейчас?
Она покачала головой:
– Оленька дома.
Они шли молча, улыбаясь друг другу. Он вспомнил и рассказал, как в первую ночь, когда она переехала в Лазаревку, он не спал и волновался, потому что она была рядом, и думал о том, что его и ее жизнь, в сущности, переплелись давно, еще когда они не знали друг друга.
– А потом я подумал: «Встать и пойти к ней».
– Ну да?
– Честное слово. Но я знал, что не пойду. Это было от счастья.
Она поняла:
– От возможности счастья?
– Да. И от одиночества.
– А мне все казалось, что ты то далеко, то близко.
– Так и было.
– Мне казалось, что это как станция, на которой ты ждешь поезда. Лазаревка, эта дача и то, что я приятна тебе. А главное для тебя – совсем другое. То, что связывало твою прежнюю жизнь, до лагеря, с той, которая будет потом.
– Связывала ты. Не сразу. Сперва мне просто хотелось понравиться. Хорошенькая. Кажется, одинокая. Почему бы и нет? А потом я перестал стараться.
– Жаль.
– Правда жаль?
– Я шучу. Теперь уж чего стараться!
Он обнял ее у закрытых дверей храма Всех Скорбящих Радости на Ордынке. Здесь было темно и никто не проходил, потому что сквер, окружавший церковь, был разделен в этом месте забором. Между колонн была запасная боковая дверь. Половинки ее немного разошлись, высокая узкая полоска светилась сквозь щель. В храме шла вечерняя служба, монотонное чтение, прерываемое возгласами и как бы протяжными вздохами, доносилось до них. Они целовались, потом слушали, притихнув. Свет уличного фонаря был далеко, но в сумраке зимнего снежного вечера Остроградский видел взволнованное лицо Ольги Прохоровны. Он испугался, что она так молода, сказал ей об этом, и она в ответ молча поцеловала его. Было холодно стоять у железной церковной двери так долго, может быть не меньше часа, оба были в легких пальто. Но уйти было трудно, даже невозможно, и они не уходили.
– «Обручается раб божий Анатолий рабе божией Ольге», – смеясь, сказал Остроградский. – «Ты бо из начала создал eси пол мужеский и женский, и от тебе сочетавается мужу жена в помощь и восприятие рода человеча».
– Откуда ты это знаешь?
– Из «Анны Карениной». Я заменил имена… – И он продолжал: – «Сам убо Господи Боже наш, пославый истину на наследие твое и обетование твое… Призри на раба твоего Анатолия и на рабу твою Ольгу и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви…»
44
Ольга Прохоровна знала, что она не в силах передать Остроградскому и десятую долю того чувства счастья, которое она прежде никогда не испытывала и которое давным-давно перестала ждать. Это чувство было и спокойствием, как будто расставившим все в душе по местам, и возвращеньем к детству, потому что только в детстве она так наслаждалась ожиданием, неожиданностями, тишиной. Все это не имело, кажется, никакого отношения к нравственности, но никогда прежде она не чувствовала такого отвращения ко лжи, неестественности, притворству. Может быть, не она, а Анатолий Осипович чувствовал это отвращение? Она подчас путала его мысли и чувства со своими не потому, что вполне понимала его, а потому, что все принадлежавшее прежде ей стало принадлежать ему, и она инстинктивно старалась, чтобы он получил больше, чем ожидал, да и больше, чем она сама ожидала. Они точно складывали вместе свои душевные силы или менялись ими, поддерживая друг друга. Все неудавшееся, несбывшееся как бы перестало существовать для нее или с каждым днем становилось все незначительнее и бледнее.
Она не забыла своей жизни с Борисом, но та жизнь не произошла, а
