удивился, когда до него донеслось далекое гуденье и нарастающий в тишине шум первого утреннего поезда, который должен был прийти через четыре часа. Может быть, он уснул?
– Я спал? – спросил он.
– Несколько минут.
– Я помню, на чем вы остановились. Вы поехали с Борисом на Тузлинскую косу.
– Да. Я поняла, что вы уснули, и замолчала.
– А вы не поспали?
– Нет, мне не хочется. Спите, мой дорогой.
– Вот еще! Это стыдно.
– Ничуть.
– Ну, рассказывайте.
– Может быть, не надо?
– Нет, надо. Вы тогда были счастливы?
– Да. Это была счастливая неделя. Он был совсем другой на родине. Веселый. Все время таскал меня на руках и пел.
– А потом?
– Потом я поняла, что уйду или стану ему изменять.
– И стала?
– Нет. Может быть, не успела?
Ночь давно переломилась, а в комнате все не становилось светлее. Остроградский закрыл глаза. У него было странное, счастливое чувство, что он вернулся в свое прошлое, украденное у него и теперь ворвавшееся с разбега. Непрожитое, с полосками луны на полу, с детской кроваткой, в которой спал, неслышно дыша, ребенок.
– А ничего, что я старый?
– Вы какой-то не старый. А если и старый?
– Пятьдесят три.
– Ну так что ж! Ведь не семьдесят три.
И она снова стала рассказывать о той памятной неделе на Тузлинской косе. Ей долго не было потом так хорошо – да что говорить, до сегодняшней ночи!
– Вы там были потом?
– Да. В запрошлом году. Ездила показывать Оленьку деду. Там хорошо. И дед хороший.
– Рыбак?
– Да. Он слепой. Там все рыбаки. И все говорят о «прорве».
– Что такое прорва?
– Прежде рыба почему-то задерживалась у Тузлинской косы, а потом стала проходить свободно. Борис все надеялся, что когда-нибудь удастся закрыть эту прорву.
Электричка пришла и ушла.
– Я знаю, куда я поеду. К Лапотникову.
– А он кто?
– Он – фигура.
– Фигура где?
– В рыбной промышленности. Он меня приглашал.
– На два-три дня. А потом?
– Не знаю. Если бы даже удалось снять комнату в Серпухове, там нельзя работать.
– Ко мне, на Кадашевскую.
– А соседи?
Электричка снова пришла и ушла.
– Пора, – сказала Ольга Прохоровна.
– Так рано не придут.
– Вам надо поспать.
– У Вальки высплюсь. Поговорим еще. Как все произошло между нами? Я ничего не знаю.
– Вот так и произошло. Мне вдруг подумалось – слава богу, нужна. Ведь нужна?
– Еще бы.
Она замолчала, ровное дыхание послышалось. Уснула? Остроградский тихо положил руку на ее грудь. Она во сне поцеловала руку.
– Пора.
– Ухожу.
Но он не ушел. Полоски на полу побледнели, свет месяца и снега стал медленно таять, маленькие, легкие тени закружились, опускаясь за молочным окном. Должно быть, пошел снег. Остроградский с закрытыми глазами увидел этот мягкий, мартовский снег, матовый, несверкающий, в скромных отблесках еще не вставшего солнца. Он радостно вздохнул.
– Полежим спокойно.
– Мы лежим спокойно.
– Это называется «спокойно»?
– Да.
– Буду знать, – серьезно сказала Ольга Прохоровна. – Буду знать.
Утром Остроградский уехал в Москву, а она отвела Оленьку к Марусе и стала бродить по дому, бледная, счастливая, в новом платье, которое ей почему-то захотелось надеть. Перед зеркалом она, впервые за много лет, намазала губы и сразу же, как будто испугавшись чего-то, стерла помаду.
Она бродила и думала. В опустевшей комнате Остроградского она долго смотрела на связанные стопочки книг, на старый чемодан, к которому были привязаны, тоже старые, солдатские, еще лагерные ботинки…
На другой день Ольга Прохоровна переехала с Оленькой в Москву.
43
От Лепесткова, который хлопотал в райсовете, она знала, что ее очередь на комнату хотя и медленно, но приближается и что есть надежда получить ее еще в этом году. Теперь, выстояв длинную очередь к добродушной, похожей на мопса старухе, она поняла, что если это произойдет, так не раньше, чем она сама превратится в старуху. Она поняла, что нельзя молча уходить, выслушав стереотипный ответ, и что нельзя даже стереотипно скандалить. Надо было не просто хлопотать, а нападать, грозить, уговаривать, и не от случая к случаю, а неустанно, ежедневно, неутомимо.
Она пошла в Моссовет и добилась того, что на Кадашевскую явилась комиссия, принявшая решение, которое должно было ускорить дело. Через воспитательницу Оленькиного детского сада она познакомилась с депутатом райсовета, и тот поддержал и лично переслал в жилотдел ее заявление. Она попросила директора Библиотеки иностранной литературы позвонить председателю райисполкома.
– Вот вы, оказывается, какая, – сказала ей эта ученейшая, почтеннейшая, известная всей Москве женщина, которой Ольга Прохоровна еще недавно смертельно
