— Позвольте, — начал было ошеломленный француз.
— Нам остается теперь услышать от тебя одну единственную деталь… — Тут лейтенант сделал паузу. — Имя человека, который был вместе с тобой.
— Позвольте, — возразил француз. — Я могу доказать, что после обеда я вообще не отлучался из деревни.
— О да, — любезно согласился лейтенант, — ты можешь доказать все, что угодно, и собрать сотню подписей в течение одного часа, но нас это не интересует.
— Прошу вас…
— Нас интересует только одно, — сказал лейтенант. — Имя человека, который был вместе с тобой, когда ты слез с велосипеда, чтобы убить беспомощного немецкого солдата.
— Позвольте, — убеждал француз, — у меня нет никакого велосипеда.
Лейтенант кивнул эсэсовцу. Солдат не очень крепко привязал француза к одному из стульев.
— Мы действуем очень просто, — сказал лейтенант. — Я обещал унтер-офицеру, что он вернется в свою роту к обеду, и я намерен сдержать свое слово. Могу лишь пообещать тебе, что если ты сейчас же не ответишь, то скоро пожалеешь об этом. Итак…
— У меня даже нет велосипеда, — невнятно пробормотал француз.
Лейтенант подошел к письменному столу и выдвинул один из ящиков. Достав оттуда клещи, он пощелкал ими, медленно направился к французу и стал у него за спиной. Он быстро наклонился и схватил своей рукой правую руку француза. Затем очень ловко и небрежно, резким профессиональным движением он вырвал ноготь из большого пальца человека.
Раздался крик, какого Христиан не слыхал никогда в жизни.
— Как я тебе говорил, — сказал лейтенант, стоя за спиной француза, — я действую очень просто. Нам предстоит вести долгую войну, и я не склонен зря тратить время.
— Послушайте… — простонал француз.
Лейтенант снова нагнулся над ним, и снова раздался крик. На лице лейтенанта было спокойное, почти скучающее выражение, как будто он стоял у машины на фабрике кожаных изделий в своем Регенсбурге.
Француз упал вперед на веревки, которыми он был привязан к стулу, однако сознания не потерял.
— Это самая обычная процедура, мой друг. — Лейтенант вышел из-за спинки стула и остановился перед французом. — Это я сделал лишь затем, чтобы ты убедился, как серьезно мы смотрим на это дело. Ну, а теперь будь настолько любезен и назови мне имя своего друга.
— Я не знаю, я не знаю, — простонал француз. По его лицу градом катился пот, и оно не выражало ничего, кроме боли.
Наблюдая все это, Христиан чувствовал легкую слабость и головокружение, а крики казались совершенно невыносимыми в этой небольшой пустой комнате с карикатурой голого, похожего на свинью Уинстона Черчилля на стене.
— Я сейчас сделаю с тобой такое, чего ты и представить себе не можешь, — говорил лейтенант, повысив голос, словно муки воздвигли в сознании француза глухую стену, через которую с трудом проникали звуки. — Я говорил тебе, что я прямой человек, и я докажу тебе это. У меня не хватает терпения для долгих допросов. Я перехожу от одной меры к другой очень быстро. Можешь мне не верить, как я уже сказал, но, если ты не назовешь имя человека, который был с тобой, я вырву у тебя правый глаз. Сейчас же, мой друг, сию же минуту, в этой самой комнате, своими собственными руками.
Француз инстинктивно закрыл глаза, и из его потрескавшихся губ вырвался низкий глубокий вздох.
— Нет, — прошептал он. — Это ужасная ошибка. Я не знаю. — Затем, с логикой помешанного, он снова повторил: — У меня даже нет велосипеда.
— Унтер-офицер, — обратился лейтенант к Христиану, — вам нет необходимости здесь оставаться.
— Благодарю вас, лейтенант, — отозвался Христиан. Голос его дрожал. Он вышел в коридор, тщательно закрыл за собой дверь и прислонился к стене. У двери с безразличным видом стоял эсэсовец с винтовкой в руке.
Через тридцать секунд раздался крик, от которого у Христиана сжалось горло; этот крик, казалось, проникал в самые легкие. Он закрыл глаза и прижался затылком к стене.
Он знал, что подобные вещи бывают, но ему казалось невозможным, чтобы это могло случиться здесь, в солнечный день, в невзрачной пыльной комнате, в захудалой деревушке, прямо напротив бакалейной лавочки, в окнах которой висели связки сосисок, в комнате, где висит карикатура жирного человека с румяными голыми ягодицами…
Через некоторое время дверь отворилась, и на пороге появился лейтенант. Он улыбался.
— Подействовало, — сказал он. — Прямой путь — наилучший путь. Подожди здесь, — сказал он Христиану. — Я скоро вернусь. — С этими словами он исчез за дверью другой комнаты.
Христиан и солдат стояли, прислонившись к стене. Солдат закурил сигарету, не угостив Христиана. Он курил с закрытыми глазами, как будто пытался уснуть стоя, прислонившись к потрескавшейся каменной стене старой ратуши. Христиан увидел, как из комнаты, в которую вошел лейтенант, вышли два солдата и пошли по улице. Из-за двери, у которой он стоял, Христиан услышал то усиливающийся, то ослабевающий рыдающий шепот, словно кто-то молился без слов.
Пять минут спустя солдаты вернулись, ведя круглого лысого человека небольшого роста, без шляпы, с испуганными, бегающими из стороны в сторону глазами. Солдаты, держа его за локти, ввели в комнату, где ожидал лейтенант. Вскоре один из солдат вышел в коридор.
— Он просит вас войти, — сказал солдат Христиану.
Христиан медленно направился по коридору в другую комнату. Маленький толстый француз сидел на полу и плакал, обхватив голову руками. Вокруг него стояла темная лужа, свидетельствующая о том, что в минуту испытания мочевой пузырь подвел его. Лейтенант сидел за письменным столом и печатал на машинке письмо. В комнате, кроме лейтенанта, находился писарь, составлявший ведомость на выдачу денежного содержания, и еще один солдат, стоявший у окна и беспечно наблюдавший за молодой матерью, которая вела белокурого малыша в бакалейную лавочку.
Лейтенант взглянул на вошедшего Христиана и кивнул в сторону сидевшего на полу француза.
— Это второй? — спросил он.
Христиан посмотрел на француза, сидевшего посередине лужи на пыльном деревянном полу.
— Да, — подтвердил он.
— Уведите его, — приказал лейтенант.
Солдат отошел от окна и направился в сторону француза, который изумленно глядел на Христиана.
— Я никогда не видел его, — воскликнул француз, когда солдат схватил его за шиворот и медленно поставил на ноги. — Бог мне судья, я никогда в жизни не видел этого человека…
Солдат выволок его из комнаты.
— Итак, — сказал лейтенант, весело улыбаясь, — с этим покончено. Сейчас… через полчаса бумаги будут направлены полковнику, и я умываю руки. А теперь… хочешь вернуться в свою роту немедленно или переночуешь здесь? У нас хорошая унтер-офицерская столовая, а завтра можешь посмотреть казнь. Она состоится в шесть часов утра. Решай сам.
— Я бы хотел остаться, — сказал Христиан.
— Прекрасно, — согласился лейтенант. — Унтер-офицер Дехер находится в соседней комнате. Пойди к нему и скажи, что я приказал тебя устроить. Придешь сюда в пять сорок пять завтра утром. — Он вернулся к своему письму, и Христиан вышел из комнаты.
Казнь происходила в подвале здания ратуши. Это было длинное сырое помещение, освещенное двумя яркими электрическими лампочками без абажуров. У одной из стен в земляной пол были вбиты два столба. Позади столбов стояли два низких гроба, сколоченных из некрашеных досок, которые тускло поблескивали в свете электрических лампочек. Этот подвал служил также тюрьмой, и на сырых стенах мелом и углем были написаны последние слова обреченных, обращенные к миру живых.
«Бога нет», — прочитал Христиан, стоявший позади шести солдат, которые должны были привести приговор в исполнение… — «Merde, Merde, Merde»…[80] «Меня зовут Жак. Моего отца зовут Рауль. Мою мать зовут Кларисса. Мою сестру зовут Симона. Моего дядю зовут Этьен. Моего сына зовут…» Этому человеку не удалось закончить перечень.
Ввели обоих осужденных. Они двигались так, как будто их ноги давно уже отвыкли от ходьбы: каждого из них тащили два солдата. Увидев столбы, маленький француз тихо заскулил, но человек с одним глазом, хотя он с трудом передвигал ноги, попытался придать своему лицу выражение презрения, и, как заметил Христиан, это ему почти удалось. Солдаты быстро привязали его к столбу.
Унтер-офицер, командовавший отделением, подал первую команду. Его голос прозвучал как-то странно, слишком парадно и слишком официально для такого невзрачного подвала.
— Никогда, — закричал одноглазый, — вы никогда…
Залп не дал ему закончить фразу. Пули перерезали веревки, которыми был привязан низенький француз, и он повалился вперед. Унтер-офицер быстро подбежал к ним и нанес coup de grace[81], выстрелив в голову сначала одному, потом другому. Пороховой дым на время затмил запах сырости и разложения, господствовавший в подвале.
