На углу рю Фуад безногий мальчишка протянул к нему руку.
– Да здравствует король Англии!
Дом бросил ему монету и пошел дальше.
Если ему все-таки больно, виноват только он сам. После пустыни он вернулся немного не в форме, теперь он это видел. Там, лежа в шатре Карима, он пытался четко продумать свою жизнь, но все время в его подсознании звучали ее песни – словно мостик от одной мысли к другой, наподобие разговора, который иногда бывает глубже, чем произнесенные в нем слова. И он все время помнил эти песни, потому что знал – без мыслей о Сабе ему не продержаться.
Там, под огромным небом, в простиравшейся во все стороны пустыне он четко понял одну жизненно важную вещь: все человеческие существа одиноки и нужны друг другу, как нужна ему Саба, а мираж она или реальность – в общем-то не имело значения.
Ночью, перед сном, он мысленно предавался воспоминаниям, и они проходили перед ним словно кадры фильма – Саба лежит в ванне и поет ему «Луизвилл Лу»[149]; вот она неумело стирает его носки и вешает на гардеробные плечики; вот его охватывает внезапная, безмерная радость, когда он ловит на себе ее взгляд и видит, как озаряется ее лицо. Ох, и дальше снова те же сны – близнецы, дом за городом, друзья за обеденным столом, и все движется вперед, не назад, так что у них, возможно, есть общее будущее.
Полная чепуха! Надо немедленно это остановить. В реальном мире миражи могут тебя погубить, испортить твою жизнь.
Посыпался мелкий дождь. Дом поднял воротник и, не отрывая глаз от моря, ускорил шаг, размышляя, уговаривая себя, что ему надо собраться с духом и вернуться в эскадрилью. Но за всеми здравыми мыслями он все равно оставался человеком, слепо бредущим по болоту, потому что все напоминало ему о ней. Вот лавка, где он купил голубой эмалевый браслет у толстого ювелира, рассказывавшего ему о богинях. А вон кафе, где они пили вино как-то вечером; старик играл там на лютне, а потом, в виде особого подарка, поставил пластинку певицы Асмахан, и Саба зачарованно ее слушала. А вон на том углу улицы они обнялись, и она скрылась в толпе, как оказалось, навсегда. Там, немного дальше, стоит дом на Рю Лепсиус, где он отчаянно рыдал всю ночь, когда она не пришла. При этом воспоминании он поморщился от стыда. Некрасиво и не по-мужски.
– Смирись с этим! – сказал он себе. – Смирись, смирись, смирись! Все уже позади.
Глава 48
Получив разрешение устроить гала-концерт на территории дворца Монтаза, Озан заревел от восторга, словно молодой бык, которого выпустили на поле к коровам. Летний королевский дворец с его сказочными башнями и башенками, панорамным видом на Средиземное море и роскошнейшим садом в турецко-флорентийском стиле был идеальным фоном для концерта года – нет, не года, а десятилетия. Вход будет бесплатный – это его подарок Александрии. Когда репортер из «Египетской газеты» брал у него интервью, Озан со слезами на глазах процитировал старинную арабскую пословицу: «Если у тебя много всего, дай от своего богатства; если у тебя мало всего, дай от своего сердца». Я даю и от того и от другого, – добавил он, впрочем, умолчав о том, что этот концерт станет отличным нокаутом для Якуба Халаби, каирского импресарио, с которым у него шла ожесточенная конкуренция.
Приготовления начались немедленно. Люк Лефевр, известный парижский художник, нарисовал превосходную афишу в стиле ар-нуво, с сияющим Фаросским маяком и надписью «Танцуй, Александрия, танцуй!».
Каирский декоратор построил изысканную сцену, задуманную как интерьер бедуинского шатра; на рынках застрекотали швейные машинки, наполняя «шатер» роскошными вышитыми драпировками и подушками. На рынке Аттарин три стеклодува трудились круглые сутки, изготавливая три тысячи стеклянных подсвечников особого дизайна, которые потом развесят на деревьях, и они будут освещать праздник, словно светлячки.
Для последующего застолья были заказаны ящики с красным бордосским вином «О-Брион» 1924 года и портвейном «Фонсека» 1912 года, коньяком и ракией – турецкой виноградной водкой. Мадам Элоиза, которую повысили до статуса главного дизайнера по костюмам, наняла пять белошвеек и вновь превратилась в великосветскую француженку, охотно пускающуюся в воспоминания о Жане Пату.
А на улицах, на рынках и в кофейнях Рамлеха и Кармуза только и говорили об этом: после трех лет бомбежек, страха и голода Александрия готовилась к празднику.
«Вот что я сделаю, – размышлял Дом в день концерта, – вернусь в эскадрилью или уеду в Каир на несколько дней, оставшихся от отпуска».
В то утро, гуляя по дворцовым садам Монтазы, он смотрел, как бригада рабочих с веселыми улыбками свинчивала стальные стояки – каркас будущей сцены. Потом на них натянули расшитые ткани. На деревьях развесили длинные гирлянды разноцветных огней. Мало-помалу пустые газоны наполнялись магическим, иллюзорным миром. Дом напомнил себе, что скоро все разберут и сказка исчезнет.
«Никакого нытья, никакой жалости к себе, – убеждал он себя, возвращаясь в отель. – Не оглядывайся назад! Это ее мир, где тебе не было места. Тебе, нежеланному, нерешительному. Жалкому».
Дом не нравился сам себе и хотел вернуть былую самоуверенность.
Вдали играла музыка, кто-то проверял микрофон. Голос то гремел, то затихал: «Уахид, итнан, талата, арба, хамиза…» Благодаря Ибрагиму он мог теперь бегло считать до двадцати.
Услышав музыку, Дом опять переменил решение: нет, он останется, он выдержит – но зачем ему это надо, зачем так терзать себя? – возражала его разумная половина. Сейчас он вернется в эскадрилью, снова начнет летать, общаться с уцелевшими друзьями, привыкать к новой реальности… К другой тоске… впрочем, не менее мучительной и острой.
На вокзале, куда он зашел, чтобы узнать расписание поездов на Каир, тамошний служащий радостно посоветовал ему не тратить зря время. Кто, будучи в здравом уме, говорила его ухмылка, уедет из Александрии в такой вечер?
Зашло солнце. Дом стоял в сгущавшихся сумерках в бурлившей восторгом толпе, и ему хотелось умереть.
В момент отправления он соскочил с поезда, чтобы в последний раз услышать ее голос. Он чувствовал в этом жизненную необходимость. Рассудительная половина его натуры пыталась поместить этот поступок в рамки разумного. Почему бы и нет?.. Тот парень на вокзале был прав – это историческое событие. Он может пойти туда как сторонний наблюдатель – не показываться ей, а просто стоять в толпе людей, которые уже шли нескончаемым потоком к трамваям, чтобы добраться до садов Монтазы.
Дом уже знал, где остановилась Саба. Днем он ехал за ней в такси от Монтазы до маленького частного отеля на Корниш. «Вот она и добралась до большого шоу-бизнеса», – кисло подумал он, вспомнив, как Саба рассказывала ему про жесткую лондонскую кровать и скудный завтрак перед ее первым прослушиванием.
