— Нас, ваше превосходительство! — поправил его Щукин, впадая в обычную, непроницаемую угрюмость.
— Какими последствиями это чревато? — спросил Ковалевский, не обращая внимания на плохое настроение Щукина.
— Пока не знаю. Но боюсь… боюсь, что сегодняшний день ещё будет иметь продолжение!.. — с какой-то мистической верой произнёс полковник.
Ковалевский прошёлся по кабинету, торопливо вернулся к столу, склонился над картой, словно спешил заняться привычным, понятным и подвластным ему делом и хотя бы на время уйти от явно не случайной предопределённости ударов с той стороны, которая так плотно была защищена до недавнего времени многоопытным Щукиным, а теперь оказалась столь уязвимой. Взяв лупу, командующий стал водить ею над картой. Лупа, похожая на выцветшую луну, покружилась и остановилась над точкой с надписью: «Орёл».
— Этот район большевики успели сильно укрепить, — с несвойственной его характеру сухостью сказал он. — Но… если на этом участке фронта мы сумеем неожиданно для красных ввести в бой танки, они во многом решат исход наступления.
— Не слишком ли сильно верите вы, Владимир Зенонович, в эти железные коробки? — усомнился Щукин. — Французы неоднократно применяли их, но значительного эффекта не добились.
— А я верю, Николай Григорьевич! На русского мужика, который и автомобиля толком вблизи не видел, эти железные громады способны навести суеверный страх. Остальное сделают войска!
— Дай-то бог, дай-то бог! — наконец решил поддержать командующего полковник.
После этого рука командующего перенесла лупу в район Тулы. Медленно пересекла город в сторону Москвы.
— Задача — гнать красных до Тулы. Тулу взять с ходу. Вы тем временем свяжитесь с Московским центром. Взятие нашими войсками Тулы должно послужить сигналом Центру к вооружённому выступлению и захвату большевистского правительства.
— Не будет вооружённого выступления Центра, Владимир Юрьевич! — с расстановкой, выделяя каждое слово, сказал Щукин.
Ковалевский отбросил карандаш, сел в кресло и удивлённо смотрел на сидящего напротив Щукина.
— Что вы сказали? — спросил он, весь подавшись вперёд.
— Я сказал, что ничего этого не будет. Ни выступления Центра, ни захвата большевистского правительства, — безжалостно, с горечью повторил Щукин и затем объяснил: — Центр несколько дней назад разгромлен чекистами.
Ковалевский схватился за пенсне, снял его и опять надел.
— Откуда вам это известно?
— Получил почту от Николая Николаевича, — жёстко продолжал Щукин, находя утешение в том, что не только его преследуют неудачи.
Ковалевский привалился к спинке кресла и несколько мгновений сидел так с закрытыми глазами. А Щукин не решался продолжать. Наконец Ковалевский открыл глаза, спросил отчуждённо:
— Ну и что сообщает Николай Николаевич?
— У них в штабе зачитывали ориентировку за подписью Дзержинского. Он мне переслал её копию. Подробностей там никаких. Перечисляются лишь арестованные руководители.
Ковалевский монотонным, усталым голосом спросил:
— И кто же?
— Многие из них занимали большие посты в Красной Армии. Миллер, например…
— Василий Александрович? Когда-то я его знал, — сказал Ковалевский.
— Миллер был начальником окружных курсов артиллерии и читал лекции кремлёвским курсантам. Последнее время числился военным референтом Троцкого.
— Это, однако, не помешает чекистам расстрелять его, — саркастически усмехнулся Ковалевский. Он озабоченно барабанил по столу пальцами, напряжённо о чем-то думая. Щукин затаённо ждал. — Скажите, а не может в один далеко не прекрасный день такая же участь постигнуть и Николая Николаевича?
— Чека — серьёзный противник, — вместо ответа сказал Щукин. — Но Николай Николаевич осторожен и хорошо законспирирован.
— Таких людей надо ценить! — вздохнул командующий. — Уже за одно то, что он для нас сделал, ему нужно отлить при жизни памятник. Ибо нет таких наград, которыми бы можно было по достоинству оценить его вклад… Кстати, вы можете срочно с ним связаться?
— Могу, ваше превосходительство.
Ковалевский снова склонился над картой.
— Смотрите сюда! — пригласил он Щукина. И опять лупа медленно закружилась над тёмными и чёткими линиями железных дорог, над голубыми изгибами рек. — Корпус генерал-лейтенанта Мамонтова громит сейчас большевистские тылы вот здесь, северо-восточное Воронежа, — продолжал Ковалевский. — Но его берут в кольцо, теснят. Над корпусом нависла угроза. Мамонтову самое время прорываться обратно. Но кто, кроме Николая Николаевича, может указать участок фронта, наиболее удобный для прорыва? — Ковалевский сделал выжидательную паузу и, глядя на начальника контрразведки, сказал: — Кстати, штаб двенадцатой армии красных недавно переместился вот сюда, в Новозыбков.
Карандаш командующего лёг почти плашмя на карту. Острие его упиралось в мало кому известное и странно звучащее название: «Новозыбков».
— Я об этом уже осведомлён, — ваше превосходительство, — отозвался Щукин и чётко добавил: — Планирую днями отправить туда связного.
Таня с особым нетерпением ждала новой встречи с Кольцовым. Но шли дни — однообразные, скучные, дни-близнецы, и от того давнего, чудесного настроения ничего не осталось. Печаль питается печалью, надежда — ожиданием, но ожидание не может длиться бесконечно, ему нужен выход, нужна какая-то определённость… А теперь ещё разговор с отцом — резкий, почти до разрыва…
Конечно, ей нужно с Павлом Андреевичем объясниться. Он должен её понять, он такой внимательный и сильный, не похожий ни на кого из офицеров. Ей только необходимо найти для этого нужные слова. Лихорадочным движением, вся во власти немедленного действия, Таня вырвала листок из блокнотика и, не отрываясь и почти не вдумываясь в смысл как бы со стороны приходящих слов, стала быстро писать. Слова обидные, смешные, невнятные безрадостно, даже как-то обречено, ложились на бумагу… Затем она недовольно перечитала письмо и отбросила листок к краю стола. Нужные слова упорно не шли. Получалось то слишком резко, то прорывался какой-то омертвело-чванливый, совершенно ей не свойственный тон, то начинали звучать сентиментально-истерические нотки.
Она подошла к окну и растворила его — в комнату хлынула прохлада. Было ещё рано-рано, только что отбелило небо, в глубине улицы зябли сады и поднималось голубоватое облачко — последние остатки предрассветного тумана. Улица все больше оживала, в соседних домах стали раскрываться окна, появились и офицеры, совсем не щегольского вида — верха фуражек мятые и шаги у них семенящие, мелкие, поспешные… Все куда-то спешат, всем что-то надо. А вот она одна, никому не нужна. Ну что убавится в мире, если она умрёт?.. Мир не заметит этой убыли…
