Как же характеризовал роль совѣтов докладчик? "Это прежде всего органы не классовые , органы не классовой политики и классовой борьбы в опредѣленном смыслѣ этого слова — это органы революціонной борьбы, это — органы демократическіе, это — органы, созданные спеціально с цѣлью отстаиванія и защиты дѣла революціи и подталкиванія и углубленія этого дѣла". Богданов указывал, что "революціонная демократія" состоит не только из рабочих, не только из солдат и крестьян — "к той же демократа относятся и другіе элементы демократіи, не представленные в этих трех группах, следовательно, формула, что совѣты являются органами революціонной демократіи, должна расшириться в процессѣ работы путем привлеченія других общественных и демократических элементов"[459]. Вмѣстѣ с тѣм докладчик отмѣчал, что в данный момент перед всѣми революціонными силами ("революцію сдѣлали не только демократическіе элементы, — утверждал Богданов, — революцію сдѣлали в достаточной степени и элементы цензовые") стоит одна задача, и потому нельзя отдѣлять революціонную демократію от остальных революціонных сил Россіи.
Какой же вывод можно сдѣлать из оцѣнки "страннаго", по выраженію дневника Гиппіус, факта существованія "рядом с Временным Правительством двухтысячной толпы властнаго и буйнаго перманентнаго митинга", именуемаго Совѣтом Р. и С. Д. (численность его к концу марта дошла почти до 3 тыс.)? Только тот, что "никакого замѣчательнаго своеобразія нашей революціи", создавшей принципіальное "двоевластіе" в сущности не было. Пусть на практикѣ было даже "двое безвластіе", как иронически охарактеризовал положеніе Троцкій в петроградском совѣтѣ 21 мая при обсужденіи дилеммы "отложенія" Кронштадта от Россіи. Рѣчь идет о "конституціонном механизмѣ", о принципіальном захватѣ государственных функцій в цѣлях построенія "новаго государства", теоретиком котораго явился Ленин. Для него было почти естественно выхватить из жизни одно явленіе и представить его в видѣ предпосылки к своим позаимствованным из чужого арсенала схемам[460]. Своеобразіе русской революціи заключалось в том, что рядом с "правительством буржуазіи" с самых первых дней имѣлось "еще слабое, зачаточное, но всетаки несомнѣнно существующее на дѣлѣ и растущее другое правительство" (статья о двоевластіи в "Правдѣ" 9 апрѣля).
* * *
Исторія совѣтов в процессѣ революціи пошла не совсѣм по тому пути, который ей предсказывал организаціонный доклад на Совѣщаніи Совѣтов еще до пріѣзда вождя большевизма в Россію. "Лѣвые интеллигенты", "всунувшіеся" в революціонную атмосферу "митинга-совѣта" и, по записи Гиппіус, могшіе только "смягчить", но не "вести", в действительности планомѣрно, систематически и демагогически прививали (нельзя забывать, что Совѣт на 2/3 своего состава был солдатскій) политически еще аморфной толпѣ[461]идеологію классовой борьбы под флагом совѣтов за политическій пріоритет, за переустройство общественнаго уклада на новых соціальных началах в духѣ традиціонной программы "рабочей партіи". Логичность богдановскаго построенія грубо была нарушена тѣм, что на знамени Исп. Ком. в Петербургѣ в день празднованія "1 мая" был начерчен только лозунг: "Пролетаріи всѣх стран соединяйтесь" (рѣшеніе было принято 18 голосами против 14).
То, что намѣчалось и выявлялось позднѣе в сознаніи современников, переносилось в первоначальный період революціи — его Милюков в "Россіи на переломѣ" назвал "переходным" и отрицал в нем наличіе тѣх признаков, которыми опредѣляется двоевластіе: "в первое время этого двоевластія еще не было". То же утверждал Милюков-политик и в 17 году на партійном собраніи в Москвѣ 8 апрѣля. В унисон с ним звучал тогда голос его антагониста во Врем. Правительствѣ Керенскаго. Послѣдній говорил 12 апрѣля делегатам арміи, что между правительством и Совѣтом полное единеніе в задачах и цѣлях и имѣется лишь нѣкоторое расхожденіе в тактических вопросах[462]. Даже антипод "революціонной демократіи" подлинный представитель "цензовой общественности" Гучков, и тот, объѣзжая в серединѣ марта, в качествѣ военнаго министра, фронт, принимая депутаціи от разнаго рода воинских частей, "неизмѣнно громко заявлял — как утверждает ген. Врангель — что правительство ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластія нѣт, что работа Правительства и Совѣта Р. и С. Д. происходит в полном единеніи"[463].
Можно, конечно, предположить, что подобныя заявленія современников во внѣ слѣдует отнести в большей степени к вынужденной обстоятельствами тактикѣ. Вѣдь тот же Гучков почти одновременно писал Алексѣеву (9 марта), характеризуя "дѣйствительное положеніе дѣл": "Временное Правительство не располагает никакой реальной властью и его распоряженія осуществляются лишь в тѣх размѣрах, как допускает Совѣт Р. и С. Д., который располагает важнѣйшими элементами реальной власти, так как войска, желѣзныя дороги, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Врем. Правительство существует, лишь пока это допускает Совѣт Р. и С. Д. ". Письмо это часто цитируется, хотя гипербола, в нем заключающаяся, выступает со слишком большой очевидностью, если принять во вниманіе дату письма. Можно было бы допустить большую или меньшую объективность такой оцѣнки со стороны раздраженнаго пессимизма военнаго министра, вынужденнаго выйти из состава правительства в концѣ апрѣля. Но через шесть дней послѣ акта 3 марта, в момент, когда военное вѣдомство приступило к радикальной чисткѣ команднаго состава и реформѣ арміи?! Наканунѣ Гучков, в качествѣ политическаго дѣятеля, на торжественном засѣданіи центральных торгово-промышленных организацій, гдѣ чествовали министров из промышленной среды, славословил до извѣстной степени революцію и говорил о прочности позиціи правительства — "никакіе заговорщики міра не смогут нас сбить с нея"... "Мы можем, — утверждал оратор, — не оглядываясь направо и налѣво, начать опять ту нормальную работу во всѣх областях нашей народной жизни, без которой этот переворот не имѣет смысла". Гучков был слишком большой "политик", и трудно учесть, в какой момент он был искренен, — вѣроятно, никогда, в полной мѣрѣ. Его органическая враждебность не только к "революціонной стихіи", но и к "революціонной демократіи", очевидна. Но вѣдь именно внѣшнія выявленія представителей революціоннаго правительства, а не их внутреннія переживанія опредѣляли психологію момента и, что еще важнѣе, повседневную тактику правительства. Формула, данная впослѣдствіи Гучковым на Государ. Совѣщаніи в Москвѣ, — "власть принадлежала безотвѣтственным людям, а вся отвѣтственность — людям безвластным" — не может быть признана вѣрно передающей дѣйствительность.
* * *
Бытовое двоевластіе, которое Ленин принял за базу и за жизненный аргумент в пользу своего построенія, конечно, создалось с перваго дня. Мы уже видѣли отчасти, как "стихійным ходом событій" расширялись функціи петроградскаго Совѣта и рождалось его вмѣшательство в сферу государственнаго управленія. В первые дни — дни революціоннаго хаоса — это было почти естественно и, быть может, неизбѣжно. Хаос нѣсколько затянулся и, вѣроятно, ни министр юстиціи, ни члены Исп. Ком. не могли бы объяснить, почему комендант (?!). Таврическаго дворца 20 апрѣля производил обыски и конфисковал бумаги на квартирѣ извѣстных дѣятелей Союза Русскаго Народа-Дубровина и Полубояриновой. Столь же вѣроятно, что никто в Исп. Ком. не помышлял о двоевластіи, когда в этом учрежденіи принимались мѣры, ограничивавшія свободу печати, которая была объявлена в правительственных деклараціях в соотвѣтствіи с требованіями демократіи. Очевидно, в силу фактическаго вліянія Совѣта на типографских рабочих Исп. Ком. была введена разрѣшительная система для газет — разрѣшеніе выходить означало наряд на типографію (всеобщая забастовка революціонных дней формально еще не окончилась). Газеты появились 5 марта — среди вышедших было и "Новое Время", не имѣя на выход требуемой предварительной революціонной санкціи. Исп. Ком. реагировал на этот факт закрытіем газеты "впредь до особаго распоряженія". Газетам же "черносотенным", как "Земщина", "Голос Руси", "Колокол", "Русское Знамя", выход вообще был воспрещен. Можно допустить, что такая временная мѣра, диктуемая страхом перед контр-революціей в неспокойное еще время, была даже тактически цѣлесообразна, но она тѣм не менѣе вызвала всеобщее порицаніе и литературных кругах. В газетах появилось негодующее открытое письмо Совѣту заслуженнаго писателя, близкаго к трудовой группѣ, Водовозова. Пѣшехонов вспоминает, как поднял он "скандал" в Исп. Ком. за попытку возстановить "разрѣшительный порядок" для періодических изданій, отмѣненный царской властью послѣ 1905 г. Ему отвѣчали: "ничего не подѣлаешь... Низы требуют"... Но оказалось, что в самом Исп. Ком. имѣлись по этому поводу разногласія — склонность "тащить и не пущать" (выраженіе Суханова) проявили самостоятельно тамошніе "лѣвые" без всякаго давленія со стороны; "низов"[464]. Уже 10 марта под напором происходивших протестов "пятно на демократіи" было уничтожено — Исп. Ком. постановил, что "всѣ изданія могут впредь выходить без предварительной санкціи". Самое интересное в этом скоропротекшем эпизодѣ то, что никто из протестантов даже не задался в то время вопросом: какое право имѣл Исп. Ком. принимать ограничительный мѣры против печати? Еще меньше, повидимому, творившимся беззаконіем озабочено было Правительство, — никаких слѣдов, указывающих на его вмѣшательство, найти нельзя[465].
