— Я немного помогу тебе, Хавьер, — сказал Серхио. — Я не стану читать тебе все подряд… только ключевые эпизоды. Ты готов?
«7 апреля 1963 года, Нью-Йорк
По дороге в Нью-Йорк Сальгадо предложил мне, прежде чем выставить последнюю Фальконову «ню», опубликовать мои дневники. Меня разобрал нервный смех. Какое бы это было фантастическое разоблачение! Я хохотал, будто заходясь икотой. Эту идею ему наверняка внушила Мерседес. Я видел, как они о чем-то шушукались, и М. уже несколько раз пугала меня, подкрадываясь сзади, когда мне приспичивало опорожнить душу. (У нее есть пара очень мягких и бесшумных золотых сандалет, и мне придется теперь разбрасывать вокруг ореховую скорлупу, чтобы слышать, как она подходит.) Я ответил Сальгадо категорическим «нет», что его еще больше возбудило.
31 декабря 1963 года, Танжер
Мое легкомыслие все изменило. Вчера мы с М. были в мастерской. Дети играли на улице и до того увлеклись, что принялись носиться так, будто они уже на пляже, на мягком песке. Хавьер, не желавший отставать от старших, упал и расшиб голову. Кровь залила ему лицо. Я выбежал из мастерской, запихнул его в машину и отвез прямо в больницу, где ему наложили несколько швов. Вернувшись в мастерскую, я заметил, что что-то не так.
Что же изменилось? Мы по-прежнему муж и жена, живем в том же доме, и сегодня вечером, в канун Нового года, у нас соберутся гости.
Когда я приехал из больницы, М. не спросила меня о Хавьере, который остался дома с нянькой. Она стояла на балконе, глядя на меня как на дикого волка-одиночку. Я направился к ней, рассказывая о Хавьере — чтобы прощупать почву. Она, ловко проскользнув мимо меня, скрылась в комнате. Я бросил ей вслед, что он дома и хочет ее видеть. Она буквально рванулась к двери. Домой мы ехали в ледяном молчании с Пако и Мануэлей, боровшимися на заднем сиденье. Она сразу поднялась наверх, а я укрылся у себя в кабинете.
Я все еще сижу в кабинете, хотя прошло уже двадцать четыре часа, и смотрю, как ее тень движется по потолку комнаты Хавьера. Уже стемнело. Остается несколько часов до того, как гости соберутся на ужин. Потом мы пойдем на яхту и будем любоваться в порту английским фейерверком. Мне очень горько. Я гляжу на ее тень, удлинившуюся из-за того, что она держит на руках Хавьера. Они приблизились к окну и всматриваются в черноту дворика и в чернильную тень фигового дерева. Слезы выступили у меня на глазах, потому что я знаю, что она прощается с Хавьером, что моей женой она будет на этой вечеринке и не дольше. Она покинет меня и, покинув, предаст. Сейчас я пойду в гардеробную и надену белый смокинг.
5 января 1964 года, Танжер
Я совершенно разбит, но притащил себя к нему, к своему давнему исповеднику. Вот чем стал мой дневник. Меня выворачивает в него, и жуткая тошнота отступает. Я одевался перед вечеринкой. М. нырнула в ванную и явно ждала там моего ухода, чтобы надеть вечернее платье. Я пошел проведать детей. Она не спускалась вниз, пока не съехались гости. Я неотрывно следил за ней. Изредка наши взгляды встречались, и мы тут же отводили глаза. Ужин проходил весело и шумно, но я воспринимал все как ребенок, спрятавшийся под столом. Потом мы собрались в холле, ожидая, пока женщины наденут свои манто, но тут вдруг откуда-то появился Хавьер. М. взяла его на руки и понесла наверх, а он уткнулся ей лицом в шею. Из дома мы вывалились толпой, М. льнула к Сальгадо. Наше прибытие на яхту было встречено оглушительными выстрелами пробок. Насладившись зрелищем фейерверка, гости начали расходиться.
Я попросил Рамона уговорить М. совершить морскую прогулку. «Она для тебя сделает все что угодно, — сказал я, — а меня не послушает». Часом позже мы втроем вышли в море. Был полный штиль, холод пробирал до костей, зловеще светил месяц. Мы пили шампанское в рубке, М. куталась в песцовую шубку. Тишина стояла жуткая. Вдруг налетел ветер, и Рамон, успевший опьянеть, спустился в каюту. Я повернул яхту к Танжеру.
Наконец М. сказала: «Я от тебя ухожу… ты уже знаешь, да?» Я спросил, как ей удалось найти дневники. Оказывается, она сумела выведать мой секрет у Хавьера. Ее лицо было совсем рядом с моим, когда она добавила: «Это останется между нами». Даже секундное раздумье лишило бы меня воли, поэтому я сразу ткнул ее кулаком в солнечное сплетение, и она, согнувшись пополам, повисла на моей руке. Я с силой швырнул М. на леер, подсекший ее под ягодицы. Она перевернулась через борт словно в клоунском кувырке — только ноги мелькнули в темноте. Всплеск не был слышен. Я даже головы не повернул. Волнение усиливалось, и когда мы подошли к Танжеру, море уже бушевало. Пришвартовавшись, я позвал М. и Сальгадо. Сальгадо вылез. Я велел ему разбудить М., и он опять спустился вниз. Через минуту он вернулся и сообщил, что в каюте ее нет. Мы как безумные носились с криками по яхте, пока не отчаялись, после чего связались с береговой охраной. Тело так и не нашли. На следующий день я рассказал Хавьеру о случившемся. Он был безутешен».
Продолжавший чтение голос долетал теперь до Хавьера издалека, потому что сам он находился там, перед комнатой, прежде служившей его отцу мастерской. Его позвали туда, чтобы сообщить ужасное известие, уже успевшее просочиться к нему сквозь толстые оштукатуренные стены. Глухое уныние заполнило дом, и он слышал лишь удары собственного сердца, проскальзывая в дверь к отцу. Он думал, что вот сейчас папа прижмет его к груди и поцелует в макушку, но тот с такой силой ввинтил пальцы ему в плечо, что Хавьер даже поднялся на цыпочки. Огромное лицо отца опустилось к лицу сына. Он наставил палец на глаз Хавьера, словно заряженный пистолет.
«Ты ведь понимаешь, почему Мерседес исчезла, не правда ли, Хавьер?»
Хавьер онемел от боли в выкрученном плече и, как мне казалось, от ужаса перед накрывающей его пустотой, которой он боялся больше всего на свете.
«Заруби себе на носу, — сказал я, притянув к себе мальчишку так, что его подергивающееся лицо оказалось прямо напротив моего. — Ты никому не должен говорить, где я храню мои дневники. Это моя тайна. Я хочу, чтобы ты хорошенько это запомнил… Отныне, Хавьер, этих дневников больше не существует».
Хавьер снова стоял в коридоре перед закрытой дверью отцовского кабинета и смотрел на свое плечо. Слезы брызнули у него из глаз и побежали по гладким щекам. Рот заполнился вязкой слюной. Он знал, что Мерседес никогда не вернется. Ее аромат никогда не окутает его, когда он будет засыпать под теплым одеялом. Его маленькие пальчики никогда не будут играть ее серьгами. И виноват в этом он. Ему не надо было ей ничего говорить. Хавьер бросился вверх по лестнице, в свою комнату, в свою кровать, но с ним остались черная пустота осознания и дикое жжение в плече.
— Ну как, это кое-что проясняет? — спросил голос, и Хавьер очнулся, все еще глядя на свое плечо, словно изучая синяк, оставленный отцовской рукой много лет назад.
— И все же он любил меня, — с трудом процедил Хавьер. — Он просто предостерегал меня, но все-таки любил. Не жили же мы все эти годы вместе…
— Вы по-прежнему не хотите поверить. Ну что же, Хавьер, вас можно понять. Отказываться вообще нелегко… нелегко отказаться от жизни… пока она не станет совершенно невыносимой. Пока собственные поступки не начнут…
— Кто ты? — спросил Хавьер. — Кто ты, черт тебя подери?
— Я ваши глаза, — ответил голос. — С моей помощью вы научитесь видеть. Достаточно ли в вас мужества, Хавьер?
Хавьер отрицательно покачал головой, раздавленный сознанием, что на его совести смерть Мерседес, и трепеща перед новыми разоблачениями того, о чем он знал и не знал.
— Вы боитесь, Хавьер, так ведь? Вы боитесь того, что увидите.
Провод резал его дрожащую плоть.
— Что ты показывал тем двоим… Раулю и Району? — спросил Хавьер, отчаянно пытаясь оттянуть роковой момент. — Какие ужасы ты раскопал?
— Вы уже могли бы догадаться, — сказал голос. — Ничего ужасного я им не показывал: ни брошенных детей, ни мертвых младенцев, ни изнасилованных девочек, ни задушенных в постели мальчиков. Всем этим изобилуют новости, фильмы, журналы. Мы приучены к жестокостям. Нас уже ничто не пугает. Помните картинки, хранящиеся в компьютере Района Сальгадо? Помните, что смотрел Рауль Хименес, когда трахал шлюху? Эти люди навидались всякой грязи. И поразить их какой-нибудь мерзостью вряд ли бы удалось.
