Последний вопрос: кто те двое, кому надлежит отправиться в эту экспедицию? Свердруп и я, мы оба уже испытали друг друга в подобном путешествии и, конечно, сумели бы с этим делом справиться. Но нечего и говорить, что оба вместе мы оставить «Фрам» не можем. Один из нас должен остаться, чтобы взять на себя ответственность за благополучную доставку домой остальных людей. Не менее очевидно, однако, что один из нас должен возглавить санную экспедицию, поскольку лишь мы двое имеем необходимый для этого опыт. Свердруп пошел бы с большим удовольствием. Но большая опасность, я знаю, грозит тому, кто покинет «Фрам», а не тому, кто останется. Если я отпущу Свердрупа, тем самым я возложу на него более опасную задачу, а более легкую оставлю себе. Если бы он погиб, разве я мог бы когда-нибудь простить себе, что позволил ему идти, хотя бы таково было его собственное желание. Он на девять лет старше меня, и это обстоятельство, без сомнения, делает мою ответственность особенно тяжелой. А остальные, с кем бы из нас двоих предпочли бы они остаться? Мне кажется, они доверяют одинаково нам обоим, и знаю, что каждый из нас сумеет доставить их благополучно домой, все равно – на «Фраме» или без него. Но все же специальность Свердрупа – вести корабль, тогда как на мне лежит руководство всей экспедицией в целом, и в особенности научными наблюдениями. С этой точки зрения именно я должен взять на себя предприятие, которое сулит более важные открытия. О продолжении работ на «Фраме» позаботятся, как я уже сказал, остающиеся. Мой долг поэтому идти, долг Свердрупа – остаться. Свердруп согласен с этим.
В спутники себе я наметил Йохансена, человека во всех отношениях подходящего. Он – превосходный лыжник, по выносливости не имеет себе равных, и вдобавок чудесный парень. Я еще не спрашивал его, согласен ли он, но думаю это на днях сделать, чтобы он мог заранее подготовиться на случай, если мы тронемся. Блессинг и Скотт-Хансен тоже, наверно, всей душой рады были бы последовать за мной, но Скотт-Хансен должен остаться для продолжения наблюдений, а Блессинг не имеет права покинуть свой пост врача. Есть немало и других, которые могли бы сопутствовать в моем предприятии, и, без сомнения, среди них нашлись бы охотники.
Итак, экспедиция на север – дело решенное. Посмотрим теперь, что принесет с собой зима. Если позволит свет, я бы охотнее всего пустился в путь уже в феврале».
«Воскресенье, 18 ноября. Право, я как-то не могу еще толком представить себе, что действительно тронусь в путь, и всего только через какие-нибудь три месяца. Иногда я баюкаю себя прекрасными грезами о возвращении на родину после всех трудов и побед, и тогда на душе становится легко и светло. Но затем снова возвращаются сомнения и неуверенность в будущем, подстерегающие меня в глубинах моего сознания. И мечты меркнут, поблекшие, обесцвеченные, как северное сияние в конце ночи. «Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten?» [ «Вы снова приближаетесь, бледные призраки?» (Из «Фауста» Гете)]
Как извели меня эти вечные, упрямые сомнения перед каждым решительным шагом, когда нужно на карту ставить жизнь. Не слишком ли многим я рискую и не слишком ли мало выиграю? Во всяком случае больше выиграю, чем здесь. И разве это не долг мой? Да и вообще разве на мне одном лежит ответственность; а ты?.. Я вернусь… когда зацветут розы. Я чувствую, что способен победить. «Будь верен до могилы, и я увенчаю тебя венцом жизни».
Удивительно устроенные мы существа. Минута решимости, и тотчас же сомнение. В иную минуту наши исследования, все наше Leben und Trieben [жизнь и стремления] представляются жалкими потугами, не стоящими и понюшки табака, а завтра погружаешься с головой в эти же исследования, томимый жаждой познать все, стремясь проложить новые пути, и терзаешься неудовлетворенностью, невозможностью целиком и полностью разрешить загадку. И снова все поглощает отвращение к ничтожеству всего земного. «Мир подобен пылинке на чаше весов, капле утренней росы, упавшей на землю». Но если в человеке две души, – которая же из них настоящая?..
Это не ново, что мы страдаем от несовершенства наших знаний, от невозможности проникнуть в сущность вещей. Но если допустить даже, что мы достигнем глубины познания и внутренняя связь вещей станет для нас ясной и понятной, как правила арифметики, станем ли мы от этого счастливее? Быть может, напротив. Не в самой ли борьбе за знание лежит счастье?
Я очень мало знаю, следовательно, у меня есть предпосылки для завоевания счастья.
Набью трубку и буду счастлив… Нет, трубка не годится. Крошеный табак недостаточно тонок для воздушных мечтаний. Возьму сигару. Когда-то и я имел настоящую гаванскою сигару!
Гм… Разве неудовлетворенность, лишения, страдания не составляют необходимых условий жизни! Без лишений – нет борьбы, без борьбы – нет жизни, это так же верно, как дважды два – четыре. Пусть же начинается борьба. На севере брезжит рассвет! О, только бы испить борьбы, пить из полной чаши! Борьба – это жизнь, а за ней улыбается победа.
Закрываю глаза и слышу голос, напевающий мне:
Среди берез душистых,Среди полевых цветов,Пойду я в лес дремучий,В дубраву под тень дубов!
«Понедельник, 19 ноября. Проклятое притворство вся эта Weltschmerz [мировая скорбь]! Ты счастлив, человек, и ничего больше. А если тебя смущает что-нибудь, выгляни только на палубу, – разве можно не прийти в прекрасное расположение духа при виде этих щенят, прыгающих, скачущих вокруг тебя и готовых в припадке жизнерадостности растерзать тебя в клочья? Жизнь для них залита солнцем, хотя солнце давным-давно уже исчезло. А среди них Квик, мать семейства, солидно и радостно виляющая хвостом. Разве нет у меня основания чувствовать себя таким же довольным, как они?
Но и они знают, что такое несчастье. Позавчера я сидел после обеда за работой. Снаружи доносился равномерный шум ветряного колеса, потом я услыхал, как Педер принес щенятам корм и как они, по обыкновению, затеяли легкую драку у чашки с едой. Только я успел подумать, что вал колеса, вертящийся на палубе безо всякого заграждения, представляет, собственно говоря, для этих существ весьма опасное изобретение, как несколько минут спустя раздался вдруг жуткий, протяжный собачий вой, более пронзительный, чем обыкновенно при драке, и в то же мгновение колесо завертелось медленнее. Я выскочил наверх и увидел, что один щенок висит на валу, вращаясь вместе с ним и издавая жалобный, душераздирающий вой. На веревке от тормоза повис Бентсен, натягивая ее изо всех сил, но колесо продолжало вращаться.
Первой моей мыслью было схватить лежавший рядом топор, чтобы разом положить конец страданиям щенка. Его вой был невыносим, но в следующее мгновение я бросился на помощь Бентсену, общими усилиями колесо было остановлено. Тут появился Мугста, и, пока мы вдвоем удерживали колесо, ему наконец удалось освободить щенка. Так как он еще подавал признаки жизни, Мугста принялся растирать его. Видимо, шерсть каким-то образом коснулась гладкого стального вала, примерзла к нему, и вал потащил несчастное животное за собой, ударяя его при каждом обороте о палубу. Наконец щенок поднял голову и осовелым взглядом огляделся вокруг. Он проделал довольно много оборотов – немудрено, что вначале ему трудно было прийти в себя. Затем щенок приподнялся на передние лапы и сел. Я отнес его на корму на шканцы, гладил и трепал по спине. Вскоре он встал на все четыре лапы и пошел, пошатываясь, по палубе, сам не понимая куда.
