Когда пала Иоппия, Капта поспешил туда, и я вместе с ним. Мы в первый раз увидели этот цветущий город в руках завоевателей. Хотя самые смелые из его жителей подняли восстание против Азиру и хеттов, когда Хоремхеб ворвался в город, он все же не пощадил его. В течение двух недель он позволял своим людям грабить и разорять его. Капта нажил огромное состояние в этом городе, ибо воины обменивали бесценные ковры, мебель, статуи и другие вещи, которые не могли унести с собой, на серебро и вино. Красивую стройную сирийскую женщину можно было купить в Иоппии за пару медных колец.
Здесь я окончательно убедился в жестокости человека по отношению к ближнему. Среди пьянства, разбоя и поджогов совершались всевозможные мерзости. Воины поджигали дома ради забавы, так, чтобы ночью было видно, где грабить, где насиловать, и пытали купцов, принуждая их указывать тайники с сокровищами. Были и такие, что развлекались, стоя на углу улицы и забивая до смерти дубинками или копьями каждого сирийца, проходящего мимо, будь то мужчина или женщина, ребенок или старик. Вид этих беззаконий вызвал во мне ожесточение. Все, что творилось в Фивах во имя Атона, пустяки по сравнению с тем, что совершалось в Иоппии при Хоремхебе. Он дал полную волю солдатам, чтобы еще крепче привязать их к себе. Во избежание участи Иоппии многие города, расположенные вдоль побережья, сами изгнали хеттов.
Я не хочу более говорить о тех днях, ибо при воспоминании о них сердце каменеет у меня в груди и холодеют руки. Скажу только, что во время нападения Хоремхеба в городе, помимо отряда Азиру и воинов-хетгов, было около двадцати тысяч жителей. А после его ухода в живых осталось не более трех сотен.
Так Хоремхеб вел войну в Сирии, и я следовал за ним, перевязывая раненых и становясь свидетелем всего зла, которое одно человеческое существо может причинить другому. Война продолжалась три года, в течение которых Хоремхеб побеждал хеттов и воинов Азиру во многих битвах. Дважды его отряды были застигнуты врасплох летучими отрядами хеттских колесниц, что нанесло ему огромный урон и вынудило отступить за стеньг захваченных городов. Он ухитрился поддерживать связь с Египтом морским путем, а сирийский флот уже не смог достичь превосходства над его флотом, закалившимся в боях. Потерпев поражение, он всегда мог вызвать подкрепление из Египта и собрать силы для новых сражений. Города Сирии лежали в развалинах, и люди прятались, как дикие звери, в укромных местах у холмов. Вся страна была разорена, одичавшие полчища вытаптывали хлеб на корню и ломали фруктовые деревья, чтобы враг не мог выжить в собственной стране. Так иссякло богатство Египта и убыл цвет нации, что Египет уподобился матери, раздирающей одежды и посыпающей голову пеплом при виде гибели своих детей. На всем протяжении реки, от Нижнего Царства до Верхнего, не было города, селения или лачуги, где бы не потеряли мужей и сыновей, павших в Сирии во имя величия Египта.
За эти три года я состарился быстрее, чем за всю мою жизнь. Волосы мои выпали, спина согнулась, а лицо покрылось морщинами, как высушенный плод. Я огрызался на больных и резко говорил с ними, как это бывает со многими врачами в старости, несмотря на их благие намерения. В этом я нисколько не отличался от других врачей, хотя и повидал больше, чем они.
На третий год в Сирию пришел мор, ибо он всегда идет по стопам войны, зарождаясь везде, где скапливается несметное множество разлагающихся трупов. Вся Сирия была как одна огромная разверстая могила. Вымирали целые народы, а вместе с ними забывались их наречия и обычаи. Мор добивал тех, кого пощадила война. У обеих армий, и у Хоремхеба, и у хеттов, он вызвал столько жертв, что военные действия прекратились и войска бежали в горы или в пустыню, подальше от повальной заразы. Мор не разбирал ни чинов, ни званий: благородные и простолюдины, богатые и бедные были его жертвами, и не было от него спасения. Те, кто заболевал, ложились, укрывались с головой и чаще всего умирали за три дня. У тех, кто выжил, оставались ужасные рубцы под мышками и в паху; по мере выздоровления приходилось выдавливать накопившуюся там жидкость.
Эта болезнь и убивала, и щадила без разбора. Не всегда выживали самые сильные и здоровые, но часто в живых оставались слабые и истощенные, как будто болезнь понимала, что здесь ей нечем поживиться. Наконец я стал делать самые обильные кровопускания и запрещал есть на протяжении всей болезни. Многих я излечивал таким способом, но столько же умерло, и я не был уверен в правильности этого способа лечения. И все-таки я должен был что-то делать для них, чтобы они не утратили веру в мое искусство. Больные, которые теряют веру в выздоровление и в мастерство своего врача, умирают чаще тех, кто верит и в то, и в другое. Я лечил лучше, чем многие другие, ибо по крайней мере больным это обходилось дешевле.
Корабли завезли чуму в Египет. Но здесь умерло меньше народу. Чума потеряла свою силу, и выздоровевших было больше, чем умерших. Она ушла из страны в тот же год с началом половодья. Зимой она ушла и из Сирии, что дало возможность Хоремхебу снова собрать свои войска и продолжить войну. Следующей весной он перевалил через горы на равнину Мегиддо и победил хеттов в великой битве. Когда Бурнабуриаш Вавилонский увидел успехи Хоремхеба, он воспрял духом и вспомнил о союзе с Египтом. Он послал войска туда, где раньше была земля Митанни, и прогнал хеттов с их пастбищ в Нахарани. Когда хетты поняли, что разоренная Сирия теперь вне пределов досягаемости, они предложили мир, будучи мудрыми воителями и бережливыми людьми и не желая рисковать своими колесницами во имя пустой славы, тем более что колесницы были им нужны для усмирения Вавилона.
Хоремхеб обрадовался миру. Его войско сократилось, а война истощила Египет. Он хотел укрепить Сирию и ее торговлю и таким образом получить от этой страны какую-то выгоду. Он согласился заключить мир при условии, что хетты отдадут Мегиддо, который Азиру сделал своей столицей, укрепив его неприступными стенами и башнями. И вот хетты взяли Азиру в плен и, отобрав у него огромные богатства, которые он собрал туда со всей Сирии, привели его, закованного в цепи, вместе с женой и двумя сыновьями к Хоремхебу. Затем они разграбили Мегиддо и погнали стада и гурты Амурру на север, прочь из страны, которая, по условиям мира, была теперь под властью Египта.
Хоремхеб не шутил. Завершив войну, он устроил пир для хеттских принцев и военачальников и пил вино с ними всю ночь, хвастаясь своей доблестью. На следующий день он должен был казнить Азиру и его семью перед собравшимися войсками в знак вечного мира, воцаряющегося отныне между Египтом и землей Хетти.
Я не участвовал в этом пире, а направился в темноте к шатру, где лежал Азиру в цепях. Я пошел к Азиру, ибо во всей Сирии у него сейчас не было ни единого друга. У человека, который потерял все, чем он владел, и приговорен к позорной смерти, никогда не бывает друзей. Я знал, что он горячо любит жизнь, а я надеялся убедить его своим рассказом об увиденном, что жизнь не стоит того. Я хотел уверить его как врач, что смерть легка, легче, чем мучения жизни, беды и страдания. Жизнь — это обжигающее пламя, а смерть — темные воды забвения. Я хотел сказать ему все это, ибо он должен был умереть на следующее утро и, должно быть, не мог уснуть, так как слишком дорожил жизнью. Если он не захочет слушать меня, я решил сидеть рядом, дабы он не лежал в одиночестве. Человек, возможно, способен прожить без друзей, но умереть без единого друга — это воистину тяжко, а тяжелее всего тому, кто прожил жизнь властвуя.
Азиру и его семью привели с позором в стан Хоремхеба, и воины насмехались над ним и бросали в него грязью и конским навозом. Тогда я не показывался ему и прикрыл свое лицо одеждой. Он был чрезвычайно гордый человек и не захотел бы, чтобы я видел его унижение, ибо я знал его в дни величия и могущества. А теперь я шел в темноте к его шатру, и стражники говорили друг другу:
— Давайте впустим его, это Синухе, врач, и он имеет на это право. Если мы запретим ему это, он будет бранить нас или при помощи колдовства лишит нас мужества. Он злобный человек, и его язык жалит больнее, чем скорпион.
В темноте шатра я позвал:
— Азиру, царь Амурру, примешь ли ты друга на пороге смерти?
Азиру глубоко вздохнул, цепи его загремели, и он ответил:
— Я более не царь и у меня нет друзей. Но ты ли это, Синухе? Я узнаю твой голос даже в темноте.
— Это я.
— Клянусь Мардуком и всеми демонами подземного мира! Если ты Синухе, принеси свет. Я устал лежать в темноте; вскоре у меня будет ее вдоволь. Проклятые хетты разорвали мою одежду и перебили мне руки и ноги в пытках, так что на меня не очень приятно смотреть. Хотя как врач ты, должно быть, привык и к худшему, и мне не стыдно, ибо перед лицом смерти не пристало краснеть за свое убожество. Принеси свет, дабы я смог увидеть твое лицо и вложить свою руку в твои руки. Моя печень болит и слезы струятся из глаз при мысли о жене и сыновьях. А если ты сможешь достать немного крепкого пива, чтобы смочить мне горло, я буду вспоминать все твои добрые дела завтра в царстве мертвых. Я не могу заплатить даже за один глоток, ибо хетты украли у меня мой последний слиток меди.
