Мика ВАЛТАРИ
ТУРМС БЕССМЕРТНЫЙ
Книга І
Дельфы
1
Я, Ларс Турмс, бессмертный, проснулся по весне и увидел, что земля уже зазеленела.
Я обвел глазами мой богатый дом. Оглядел мое золото, серебро и бронзу. Оглядел расписные вазы с красным орнаментом. Оглядел настенные фрески. Но все это не наполнило мое сердце счастьем обладания. Ибо чем может обладать бессмертный?
Из всех моих дорогих вещей выбрал я самую простую глиняную чашу. Впервые за многие годы я высыпал ее содержимое себе на ладонь и сосчитал камешки. Это были камешки моей жизни.
Я вернул чашу с камешками к ногам богини и ударил в медное блюдо. Молча вошли слуги. Они натерли мне лицо, ладони и плечи темно-красной жженой охрой и облачили меня в священные одежды.
То, что я совершил, совершил я ради самого себя, а не ради моего города и народа. Оттого не велел я нести себя в роскошных носилках, как равного богам, но двинулся на своих ногах через город и так дошел до его стен. Люди, видя мое лицо и руки, натертые красной краской, спешили отвернуться от меня, дети переставали играть, а девушка у городских ворот отложила свою свирель.
Я вышел из ворот и направился дальше, в глубь долины, той же дорогой, по которой некогда пришел. Лазурь неба слепила глаза, уши наполнял щебет птиц, слышнее же всего было, как воркуют голуби богини.
Люди в поле при виде меня на время бросали свои занятия. Я различал смуглые мужские и бледные женские лица. Потом, повернувшись ко мне спиной, крестьяне продолжали работу.
Путь мой к вершине священной горы вел не привычной пологой тропой каменотесов. Я взбирался по ступеням священной лестницы, обрамленной живописной деревянной колоннадой.
Ступени были крутые — а я поднимался по ним спиной, не теряя из виду мой город, и не оглядывался назад. Так восходил я все выше и выше, при каждом следующем шаге ища наугад, куда поставить ногу. Много раз я оступался, но не упал. Я отстранил моих спутников и не позволил им поддерживать меня. Они же тревожились, ибо так никто еще не пробовал взойти на священную гору.
Солнце было как раз в зените, когда я добрался до священной дороги. Я миновал ворота, ведущие к могилам, с широкими у основания каменными обелисками по сторонам. Миновал гробницу моего отца — и поднялся на вершину горы.
Далеко окрест простирался подо мной на все стороны света мой край с плодородными его долинами и поросшими лесом холмами. На севере, в дымке, искрилось в лучах солнца мое озеро цвета темного сапфира. На западе же вздымалась вверх гора богини — величественный обелиск над обителью мертвых в недрах горы… Все, все нашел я на своем месте, все разглядел и узнал.
Я осмотрелся вокруг, ища знак. На земле лежало нежное, мягкое голубиное перышко, которое, должно быть, только что упало. Я нагнулся поднять его и увидел рядом гладкий, озаренный багровым отсветом камешек. Это был последний.
Я притопнул ногой и сказал:
— Здесь будет моя могила. Устройте мне гробницу в скале и украсьте ее так, как украшают гробницы лукумонов. [1]
Потом я поднял глаза к небу, и меня ослепило исходящее оттуда яркое свечение, лишенное зримых очертаний, какое раньше доводилось мне видеть только в редкие мгновения моей жизни. Я простер перед собой руки ладонями к земле — и небеса из конца в конец горизонта огласил громоподобный звук, какой человеку дано услышать лишь однажды. Это был звук словно из тысячи труб, и он потряс воздух и земную твердь. Он сковал мои члены, а сердце поверг в трепет. Неслыханный, он все же был узнаваем, поскольку не походил ни на один из голосов земли.
Спутники мои, слыша этот звук, пали ниц и закрыли руками уши. Я же коснулся одной ладонью лба, вторую протянул вперед, приветствуя богов, и сказал:
— Прощай, мой век! Свершен великий год богов, и на пороге новый. С новыми заботами, новыми обычаями и новыми помыслами.
А спутникам своим я сказал:
— Встаньте и возрадуйтесь, что дано вам было слышать голос богов, возвестивший начало нового века. Ибо все, кто слышал этот голос прежде, мертвы. Из живущих же ныне никому не услышать его вторично. И лишь те, кто еще не родился, услышат его после нас.
Но провожатые мои дрожали, как и я сам, той дрожью, которой нельзя испытать дважды. Зажав в ладони последний камешек моей жизни, я притопнул еще раз ногой, указывая место моего упокоения. В тот же миг на меня налетел мощный порыв ветра.
И я уже не сомневался, а твердо знал, что вернусь. Придет время — и однажды в бурю, которая грянет с ясного неба, я возрожусь в новой телесной оболочке. Смолистый запах пиний наполнит мои ноздри, зрачки же отразят мерцающее голубым цветом изваяние богини. И если я сохраню память, то среди сокровищ гробницы я разыщу заветную глиняную чашу. Высыплю и неё на ладонь камушки, и перебирая их пальцами, буду припоминать мою прежнюю жизнь.
С натертыми красной краской руками и лицом я возвратился в город и в свой дом той же дорогой по которой я пришёл. Маленький камешек я опустил в черную глиняную чашу у ног богини. Потом закрыл лицо руками и заплакал. Я, Турмс бессмертный, плакал последними слезами, какие могли пролиться из бренных глазниц. Плакал, желая вернуть прожитую мною жизнь.
2
Наступило полнолуние, и в город пришел праздник весны. Но когда мои люди хотели смыть священную краску с моего лица и рук, умастить благовониями мое тело и надеть мне на шею венок из живых цветов, я отослал их.
— Возьмите у меня муки и испеките хлеб богов, — сказал им я. — Выберите в жертву богам корову из моего стада. Раздайте щедрые дары, не забыв о нищих. Устройте в честь богов пляски и игры, как велит обычай. Я же желаю быть один этой ночью — и впредь один во всем, что бы я ни делал.
И я велел двоим авгурам [2], двоим гадающим по молниям и паре жрецов, совершавших жертвы, позаботиться, чтобы обряд ни в чем не был нарушен. А сам я воскурил благовония в своих покоях, так что воздух сделался густым от мглы богов. Потом возлег на подушках, которыми покрыто было мое ложе, и скрестил на груди руки, а луна светила мне в лицо.
Я погрузился в сон, хотя не спал, ощущая, как налились тяжестью мои члены. И в этом сне явился мне черный пес богини — но не так, как прежде, яростно лая и сверкая глазами. Сегодня он ласково прыгнул мне на грудь и стал лизать щеки. А я говорил ему во сне:
— Не являйся мне в твоем подземном обличье, богиня! Ты дала мне богатство, о котором я не просил. Дала власть, к которой я не стремился. Но никакими благами земными не смогла ты утолить мою жажду.
Черный пес исчез, как и мой страх. И тут же прозрачной тенью в лунном свете взмахнул рукавами призрак моих лунных ночей.
Но я сказал:
— И в небесном твоем обличье не буду я чтить тебя, богиня!
Лунный призрак сгинул, не пытаясь больше перехитрить меня. А вместо него моим глазам предстала крылатая фигура моего светлого гения. Прекраснее самого прекрасного из людей и живее всех смертных, он присел на краю моего ложа с грустной улыбкой.
Тогда я сказал:
— Дотронься до меня и дай мне наконец познать тебя, богиня! Ты — единственная, о ком я мечтаю, устав искать земных утех.
— Нет, — молвила богиня. — Когда-нибудь тебе дано будет познать меня, но пока не пришло время. В каждой женщине, сколь их ни любил ты на земле, ты любил меня. Ты и я неразлучны, хотя разлучены. Но наступит миг — и, заключив тебя в свои объятия, я унесу тебя вдаль на крепких моих крыльях.
— Зачем мне твои крепкие крылья? — возразил я. — Тебя мне надо, тебя самой! Ласк твоих жажду. Обнять тебя мечтаю. И если не в этой жизни, то в одной из будущих я заставлю тебя явиться в земном облике, чтобы посмотреть на тебя человеческими глазами. Только для этого я и собираюсь вернуться.
Но, погладив тонкими пальцами мою шею, богиня сказала:
— Какой же ты лжец, Турмс!
Не шелохнувшись, я глядел на нее и не мог наглядеться. Она была безупречно прекрасна — то ли человек, то ли дитя огня…
— Открой мне хоть свое имя, чтобы я знал, кто ты — взмолился я.
— Что за жажда власти обуревает тебя! — усмехнулась с упреком богиня. — А ведь надо мной, даже зная мое имя, ты не можешь быть властен… Впрочем не бойся. И имя мое я шепну тебе, когда сожму тебя в своих объятиях. Да только ты забудешь его, пробуждаясь к новой жизни, потому что уши твои наполнит звон бессмертия.
— Не забуду, — упорствовал я.
— Забыл же ты до этого! — возразила богиня.
Не в силах больше спорить, я протянул вперед занемевшие руки, ловя ее; но хотя перед глазами у меня все еще стоял ее живой облик, руки мои встретили пустоту. Медленно сквозь прозрачные черты моего видения начали проступать передо мной предметы в моем покое. Я сел на ложе, хватая руками лунный свет.
Отчаявшись, я встал и принялся бродить из угла в угол, прикасаясь к предметам, попадавшимся мне на пути. Но руки мои были слишком слабы, чтобы стронуть с места хотя бы один из них. Ужас объял меня вновь, и я, до боли стиснув кулак, стал бить в медное блюдо, вызывая слуг или какую живую душу. Но блюдо осталось немо и не отозвалось ни звуком.
