Кардинал Мазарини не забыл просьб умирающей сестры относительно Марии и Гортензии Манчини, или, точнее, желая привязать к себе короля всеми возможными узами, надеялся, что одна из девушек завлечет его. Расчеты министра отчасти оправдала Мария, хотя он рассчитывал более на Гортензию.
Мария, воспитывавшаяся вместе с сестрой в монастыре и только что его оставившая, была моложе Олимпии, старше Гортензии и одним или двумя годами моложе короля. Ее нужно было признать скорее некрасивой, хотя ее большой рост мог со временем придать фигуре стройность, а пока она была худа и руки казались несоразмерно длинными; Мария выглядела смуглой, даже желтоватой, большие черные глаза только обещали стать красивыми, а рот смотрелся большим и неприятным. Поэтому Мазарини поначалу обманулся в своих надеждах, и король едва обращал внимание на Марию и Гортензию.
В это время Луи XIV занимала другая страсть, сделавшая его вполне равнодушным к бракосочетанию графини Суассонской. Ла Мотт-д Аржанкур, которую королева взяла во фрейлины, не блистала красотой и умом, хотя была мила и грациозна, а голубые глаза и русые волосы вместе с темными бровями и смуглым лицом образовывали нечто очень привлекательное и в нее трудно было не влюбиться. При всем том она имела величественную осанку при хорошей фигуре, очень мило разговаривала и, наконец, очень хорошо танцевала на вечерах у королевы, на которые ее приглашали часто и куда заглядывал король. Он обратил на фрейлину свое внимание, а вскоре обнаружил такую страсть, что королева начала беспокоиться и однажды, когда король слишком долго беседовал с м-ль д'Аржанкур, она отвела его в сторону и сделала весьма строгий выговор. Однако, Луи, вместо того, чтобы послушаться указаний, при первом же удобном случае открылся девушке в любви, и когда она заговорила о строгости королевы, напомнил, что он — король и обещал в случае взаимности сопротивляться матери во всем. Молоденькая фрейлина, как говорили, возлюбленная то ли Шамаранта, камердинера короля, называемого при дворе не иначе как «красавец», то ли маркиза Ришелье, женившегося впоследствии на дочери г-жи Бове, отказалась вступить в заговор, боясь обожателя или желая отказом еще более воспламенить его страсть. К несчастью, Луи XIV еще не стал самостоятельным и, не зная уловок кокетства, обратился к матери, как привык обращаться к ней во всех своих детских горестях, и рассказал ей все с предложением удалиться от предмета своей любви. Королева обратилась к Мазарини, который предложил королю куда-нибудь на время уехать, и тот оставил двор, уехал в Венсенн, где молился, исповедался, причащался, и возвратился через неделю, считая себя исцелившимся. Это самоудаление короля не понравилось семейству Аржанкуров, которое, заметив чувства Луи к м-ль ла Мотт, уже имело кое-какие планы. Мало того, мать фрейлины предлагала королеве и кардиналу удовлетворить все желания короля, соглашаясь от имени дочери удовлетвориться титулом королевской метрессы. Но этого вовсе не желала королева, которая надеялась сохранить сына целомудренным до дня супружества; не хотел этого вовсе и кардинал, который не противился любовным увлечениям короля, но желал, чтобы предметом таковых была одна из его племянниц.
В самом деле, по возвращении из Венсенна король вел себя очень хладнокровно и чрезвычайно осторожно, избегая встреч с м-ль д'Аржанкур, а если неожиданно встречался с ней, то, по-видимому, не изменял своим намерениям не сближаться с ней. Однако, когда вскоре во дворце состоялся бал, и король согласился почтить его своим присутствием, то явилась и м-ль д'Аржанкур. Она казалась прекраснее прежнего и подошла прямо к королю на глазах всего двора и пригласила танцевать с собой. Луи побледнел, подал свою руку, которая не переставала дрожать. М-ль д'Аржанкур сочла свою победу несомненной и в тот же вечер сообщила подругам о надеждах, которые основывала на этом смущении короля, всеми, впрочем, замеченном.
Опасность была велика, поэтому Мазарини решил вмешаться в дело, призвав на помощь не Бога, но ревность и подозрение. Полиция открыла интригу, или может быть даже две, м-ль д'Аржанкур; в руки Мазарини попало также письмо, написанное рукой фрейлины, и не оставляющее сомнений в ее отношениях с маркизом де Ришелье. Все это было представлено Луи XIV и его гордость одержала верх — он перестал видеться с м-ль д'Аржанкур, а поскольку в это самое время г-жа Бове принесла королеве жалобу на раздор в быту ее дочери, произведенный той же девицей, то ей было приказано отправиться в Шайо, в женский монастырь, где, разочарованная не только крушением высокомерных замыслов, но и в любви, м-ль д'Аржанкур осталась на всю жизнь, хотя и не постриглась в монахини.
Мазарини знал толк в любви, как и в политике, и понимал, что ничто так не исцеляет от платонической любви, как действительное наслаждение. Чтобы совершенно искоренить в душе короля воспоминания о прекрасной затворнице, надо было найти «развлечение». Выбор пал на одну садовницу. Откуда она взялась, как ее звали, сегодня никто не знает, а из тогдашних писателей один Сен-Симон пишет об этой истории, которая не обошлась без последствий. Садовница забеременела и родила дочь, но по причине низкого происхождения матери ее оставили в неизвестности, а когда ей исполнилось 18 лет выдали замуж за дворянина из окрестностей Версаля по имени Лаке, которому камердинер короля Бонтан сообщил о происхождении его будущей жены. Лаке согласился с радостью, надеясь, что союз со старшей дочерью Луи XIV принесет успех, но ошибся и дошел лишь
До чина капитана кавалерии, и то по протекции герцога Вандома. Что касается дочери Луи XIV, то она, к несчастью, знала тайну своего рождения; она была высокого роста и хорошо сложена, очень походя на короля, каковое сходство было причиной запрещения выходить из своей деревни, в которой она и умерла в возрасте 36 лет, завидуя своим законным трем сестрам. У нее были дети, подобно ей угасшие в неизвестности.
Мазарини не ошибся, это развлечение совершенно исцелило короля от любви к м-ль д’Аржанкур и он зажил по-прежнему, предаваясь удовольствиям и не обращая особенного внимания на Марию Манчини, о которой нельзя сказать того же. Вид молодого, прекрасного короля возбуждал в ней чувство, на почтение мало походившее, «ибо, — как говорила о ней ее сестра, если верить запискам Сен-Реаля, — ее не страшило величие короля, и как она ни была в него влюблена, она всегда очень свободно с ним разговаривала, а однажды во время прогулки, заметив вдали одного придворного, имевшего некоторое сходство с королем, она подбежала и сказала: „Ах, это вы, мой бедный государь!“ — Придворный обернулся, приведя Марию в смущение».
Чувство это, которое поощрял Мазарини, вскоре сделалось всем известным, в том числе королю. Поначалу он, казалось, посмеивался, но мало-помалу начал обращать взор на ту, которой внушил любовь — кому, в конце концов, не приятно быть любимым! На первых порах Луи XIV был только признателен Марии за чувство, которое она обнаружила так явно, но, сблизившись с ней, заметил, что если природа не расщедрилась на физическую красоту, то наградила красивой душой. Вообще, Мария Манчини была прелестна, мило разговаривала и, казалось, любила короля всем сердцем.
Одновременно кардинал деятельно занимался тем, что должно было поразить эту любовь его племянницы — подготовкой бракосочетания короля. Королю представлялись многие партии, и во-первых, принцесса де Монпансье, которую по молодости ее сестер, родившихся от второго брака ее отца, называли la grande mademoiselle. Выйти замуж за короля было самым большим желанием принцессы, и войну она вела с единственной целью — заставить короля на ней жениться, а во время владычества в Орлеане, когда Анна Австрийская послала просить о позволении проехать через город, принцесса прямо сказала Лапорту:
— Пусть назначат мне короля супругом и я сдам Орлеан!
Лапорт передал это королеве и та расхохоталась:
— Хорошо! Тогда вместо того, чтобы проехать через этот город, мы проедем мимо! Король не по ее носу, хотя он у нее и очень длинный!
Ответ был груб и решителен, и с этого времени о принцессе, как о невесте короля, не говорилось, но когда Гастон снова вошел в милость при дворе, речь зашла о второй его дочери. Об этом союзе говорили, впрочем, только те, кто очень его желал, а кардинал не состоял в их числе и, не имея повода рассчитывать на дружбу с герцогом Орлеанским, не желал возрождать умирающее значение человека, который так часто был его противником. При дворе жила также английская принцесса Генриетта, когда-то маленькая девочка, с которой король не хотел танцевать, а теперь весьма привлекательная. Родившись на ступенях трона, она стала свидетельницей превращения этого трона в эшафот и жила теперь в изгнании, без денег, без власти, поскольку Кромвель господствовал в Англии. Итак, о Генриетте также не стоило думать.
