— Николай, и снаряды готовы?
— Нет ещё. Готова начинка. Осталась самая деликатная работа: нашпиговать жестянки и снарядить мину для подкопа. Передохнем и займёмся. К утру всё будет в исправности. Но я должен предупредить: метательные снаряды нами не испытаны, конструкция новая, и вполне может случиться осечка. Не обессудьте. Ни времени, ни места для испытания у нас не было. На этот случай было предусмотрено изначальным планом, что Андрей Желябов бросится на царя с кинжалом и заколет его, как Кравчинский Мезенцова.
— Но Андрея нет, — произнесла Перовская упавшим голосом, — кто в силах его заменить?
Никто не отозвался. Андрей был недюжинно силён и столь же недюжинно смел.
— Хорошо бы на этот случай иметь револьвер, — продолжала Перовская.
— Одного мало. По крайности нужны два, — вмешалась Фигнер. — Да где их взять.
— Поздно спохватились, господа хорошие, — пробормотал словно в полусне Кибальчич. — Осталось каких-нибудь пять-шесть часов...
Был канун воскресного дня — канун первого марта. Александр по обыкновению проснулся рано. Нормальное течение сна давно было нарушено, но Сергей Петрович Боткин сказал, что это-де возрастное, надо больше гулять, избегать острой и солёной пищи...
— И дурных мыслей, — подсказал Александр с ухмылкой.
— Совершенно верно, Ваше величество, — обрадованно подхватил Боткин, — от дурных мыслей рождается ипохондрия. А от ипохондрии — бессонница.
— Ах, доктор, все-то я знаю — и про бессонницу, и про ипохондрию. От сего знания не легче.
— Я выпишу рецепт, аптекарь приготовит пилюли — успокоительные и снотворные...
— Вот-вот, — удовлетворённо возгласил Александр. — Пилюли всё-таки лучше добрых советов.
Вошла супруга — Катерина Михайловна. И у неё были свои жалобы.
— Видите, доктор, я стала быстро полнеть, — и она провела рукою по бёдрам. — Блюду умеренность в пище, придерживаюсь постов, однако же — вот...
Доктор пожевал губами, он был в затруднении. Ему было известно, что перед ним не просто светлейшая княгиня Юрьевская, но супруга императора. Однако язык отчего-то не поворачивался обращаться к ней «ваше величество». Наконец он вышел из затруднения:
— Мадам, должен вам сказать, что полнеют не только от полноценной пищи, но просто от нравственного, так сказать, удовлетворения. Вы его обрели, и этим всё сказано.
— Но позвольте, — обиженно произнесла она, — неужто я стану как бочка?! Неужто нельзя как-нибудь прекратить?..
— Морские купанья, верховая езда, деятельный образ жизни. Движение, движение и ещё раз движение. Движение — это жизнь, утверждали древние — отец медицины Гиппократ, Гален, Авиценна, Парацельс. Побольше двигайтесь.
— Ах, доктор, да нынче при этих ужасах, при том, что за каждым углом нас подстерегает злодей, можно ли без опаски гулять или ездить!
— Рекомендую вам как можно раньше покинуть Петербург, — уверенно высказался Боткин. — Что может быть лучше крымской весны?
— Вот видите, Ваше величество, и доктор советует, — капризно протянула Катя. — Это лучше для всех: для вас в первую очередь.
— Да, Ваше величество, должен заметить, что, по моим наблюдениям, вы стали хуже выглядеть, спали с лица, появились новые морщины, мешки под глазами, — Боткин мог позволить себе таковую смелость, какой не дерзнул бы и министр двора граф Адлерберг. — Я бы даже рекомендовал вам воды, например Эмс.
— Эмс? — рассеянно переспросил Александр. — Хорошо, я подумаю.
— Эмс, Эмс, Эмс! — захлопала в ладоши Катя. — Я хочу в Эмс. А потом в Ливадию.
Доктор счёл свою миссию законченной и попросил разрешения удалиться. Оно было дано.
— Саша, давай поедем в Эмс, — сказала Катя, ластясь к Александру. Она разрешала себе с некоторых пор обращаться к императору на «ты», но только тогда, когда они оставались вдвоём. «Ты» было возбранено во всех остальных случаях, даже при детях.
— Всё-таки сначала в Крым, милая. Я бы не хотел покидать Россию в такое тревожное время. И потом, нас будет сопровождать Лорис — это решено. При нём я чувствую себя спокойно, — неожиданно признался он.
— Ия, — согласилась Катя. — Что ж, начнём с Крыма. Но, пожалуйста, не будем откладывать. Эта гнилая петербургская весна опасна для детей. Вот и сейчас Гога кашляет.
— Я уж приказал готовить поезд, — объявил Александр. — Думаю, через неделю можно будет отбыть.
— Ах, как славно, какой ты милый, мой повелитель, мой Саша. Как все тебя любят, — восторженно проговорила она. — Мне принесли стихи покойного Фёдора Ивановича Тютчева, которые он посвятил тебе.
— Я всегда удивлялся его расположению ко мне. Он не был близок ко двору, чужд искательства. Пожалуй, даже желчен: его эпиграммы разили наповал высоких особ, могущих быть для него опасными, например Шувалова: «Пётр, по прозвищу четвёртый, Аракчеев же второй», — смеясь закончил Александр. — Я знаю эти стихи, о которых ты говоришь.
— Позволь, я прочту, — и не дожидаясь разрешения, с какой-то пафосной торопливостью начала:
Царь благодушный, царь с евангельской душою,С любовью к ближнему святою,Принять, державный, удостойГимн благодарности простой!Ты, обнимающий любовию своейНе сотни — тысячи людей,Ты днесь воскрыльями еёБлаговолил покрыть и бедного меня,Не заявившего ничем себяИ не имевшего на царское вниманиеДругого права, как своё страданье!..Вниманьем благостным своимМеня призреть ты удостоилИ дух мой ободрил и успокоил...О, будь же, царь, прославлен и хвалим,Но не как царь, а как наместник Бога,Склоняющего слухНе только к светлым легионамИзбранников своих, небесных слуг,Но и к отдельным, одиноким стонамСуществ, затерянных на сей земле,И внемлющего их молитвенной хвале.Чего же, царь, тебе мы пожелаем?Торжеств ли громких и побед?От них тебе большой отрады нет!Мы лучшего тебе желаем,А именно: чтобы по мере той,Как призван волей ты святойЗдесь действовать в печальной сей юдоли,Ты сознаваем был всё более и болеТаким, каков ты есть,Как друг добра нелицемерный...Вот образ твой и правильный и верный,Вот слава лучшая для нас и честь.
Как это просто, как задушевно, с какой искренностью, идущей от чистого сердца, писано! — восхищалась Катя. — Словно ты одарил его чем-то очень значительным, высоким.
— Да не одаривал я Фёдора Ивановича ничем, кроме благоволения, — развёл руками Александр. — Ни орденов, ни званий ему не жаловал. Кажется, это и в самом деле от чистого сердца сочинено. Нету никаких поэтических ухищрений.
— А ведь какой большой поэт! — продолжала восклицать Катя. — Он, несомненно, останется в веках.
Александр согласился — останется. Лёгкое угрызение совести кольнуло его. Тютчев служил по дипломатическому ведомству, и его первый патрон Нессельроде не соблаговолил представить поэта хотя бы к Владимиру третьей степени... Надо признаться: власть не жаловала поэтов. На них глядели косо — не государственное-де это занятие сочинять стишки. Исключение составлял незабвенный Василий Андреевич Жуковский, пестовавший его, наследника престола, в юные годы. Василий Андреевич внушал ему уважение к поэзии и поэтам. Примером оставался Пушкин. Он был недосягаем. За ним выстроились в ряд величины мал-мала-меньше.
Тютчев был ближе к Пушкину, нежели кто-нибудь другой. Однако служил, хотя мало выслужил: пост председателя Комитета цензуры иностранной. Звучно, да не злачно. Меж тем верил в своего государя, почитал его, как никакой другой из его собратьев по перу.
Ныне, оглянувшись в прошлое с высоты прожитых лет, Александр многое увидел, многое ощутил по-новому и многое уразумел. За придворной суетой, за увлечениями разного рода, за заботами правления он отдалил от себя многих достойных, в том числе Тютчева и Алексея Толстого, приблизил же ничтожных, совершал ошибку за ошибкой, убеждённый в своей непогрешимости.
То были уроки отца. Николай внушал ему, что монарх не может ошибаться, что каждый его шаг — верен и благословен самим Господом. И льстивые царедворцы внушали те же мысли. Теперь он видел всё по-иному, словно какая-то пелена спала с глаз. О, сколько ошибок было совершено! Иной раз непоправимых, замахнувшихся и на будущее.
Всё приходит поздно. И понимание, и прозрение, и опыт... И сожаления... Поправил бы, да телега жизни давно прогромыхала мимо, давно угас и звук её колёс. Не суждено... Это Герцен про него сказал: «Святая нераскаянность». Только святая ли?
