создано новых губерний – 29
построено городов – 144
заключено соглашений и договоров – 30
одержано побед – 78
принято указов о законах или учреждениях – 88
принято указов об облегчении жизни народа – 123
Итого 492
Она с гордостью противопоставляет этот итог подсчетам другого рода. Что значат некоторые расходы, которые она позволяет для собственного удовольствия, по сравнению с неисчислимыми преимуществами, каждодневно получаемыми Россией от ее правления? Ее характер никогда не позволит ей признать свою неправоту. Уже то, что она правит, оправдывает все ее решения. «Нет ничего удивительного, – пишет она в „Записках“, – что из государей России многие были тиранами. Эта нация от природы беспокойна, неблагодарна и полна очернителей и людей, которые под предлогом усердия стараются лишь обернуть себе на пользу то, что им подходит».
Она не «тиран», но хочет, чтобы ей слепо подчинялись. И, если возможно, подчинялись с охотой. И имели при этом французские манеры. Ее двор открыт для всех. По отзывам шведского путешественника графа Штернберга, перед появлением императрицы аудиенц-зала дворца представляет собой картину пестрой и шумной толпы. Все языки Европы и Азии сливаются в разноголосый гул, слышна французская, русская и немецкая речь. Только лица, внесенные в специальный список, могут переступить порог зала, однако список этот весьма обширен. Хотя кто угодно может присоединиться к толпе: достаточно иметь шпагу на боку, чтобы войти в двери тронной залы, по бокам которой стоят два офицера-гвардейца в полной парадной форме, в серебряной кирасе с выбитым на ней императорским орлом, в серебряном шлеме, с султаном из черных перьев, с неподвижным взглядом и ружьем к ноге. При появлении Екатерины разговоры стихают, спины склоняются. Поверх платья императрицы а-ля рюс, через плечо – ленты орденов Александра Невского, Святого Владимира и Святой Екатерины; с одной стороны – орденская лента со звездой Андрея Первозванного, а с другой – Георгиевская, тоже со звездой. Это высшие награды империи. Она знает в лицо большинство присутствующих. Живой взгляд ее переходит от одного гостя к другому. Она еще не отказалась от сопровождения молодыми людьми. По свидетельству Энгельгардта, племянника Потемкина, еще никогда так много молодых и жаждущих получить теплое местечко щеголей не увивалось вокруг нее. Они толпятся в часовне, в салонах, в садах, дарят ей свои улыбки, как дарят цветы. Почти все они – выходцы из небогатых дворян, но строят далеко идущие планы. Каждый рассчитывает своей приятной внешностью привлечь внимание стареющей, но неисправимой собирательницы сердец. Но пока она еще не думает о замене действующего фаворита Мамонова, «балованного ребенка» или «Красного мундира», как его прозвали. Однако после четырех лет усердной службы Мамонов испытывает усталость от царственной любовницы и скуку, которую даже не считает нужным скрывать. Напрасно Екатерина осыпает его подарками, окружает заботой, старается развить в нем художественный вкус и даже назначает директором эрмитажного театра, напрасно пытается приобщить его к выработке политических решений – ничто не может развлечь его, он болен неизлечимой меланхолией, жалуется на недомогание, страдает от приступов удушья, падает в обморок от малейшего строгого слова, короче, чувствует себя хуже, чем пленник в тюремном застенке.
В один из таких дней Мамонов упрекает Екатерину в «холодности» и настойчивее, чем всегда, говорит о снедающей его болезненной тоске. Что же делать? Он дошел до крайности. Он просит совета у той, что сделала его богатым. Она понимает, что Мамонов хочет вновь обрести свободу. «Раз уж расставание стало необходимым, – говорит она, – я подумаю о твоей отставке». Как всегда, Екатерина предпочитает ясность, когда дело идет об отношениях между людьми. Нет ничего более отвратного, чем связь, тянущаяся по привычке и в слезах. Продумав целую ночь, Екатерина посылает Мамонову записку, в которой уверяет, что он может уйти, сохранив «блестящее положение», и даже подумывает о том, как бы получше устроить его, женив, например, на дочери очень богатого и знатного графа Брюса: «Ей только тринадцать лет, но она уже сформировалась, я это знаю». Вместо того чтобы обрадоваться, Мамонов ответил Ее величеству таким письмом: «У меня дрожат руки, и, как я Вам уже писал, я один, у меня здесь никого, кроме Вас… Я не соблазнюсь ни богатством, не стану ничьим обязанником, кроме Вас, а не Брюса. Ежели вы желаете заложить основу моей жизни, позвольте мне жениться на княгине Щербатовой, фрейлине… Да будет Бог судьей тем, кто привел нас к тому, что мы есть… Целую Ваши ручки и Ваши ножки, и не вижу сам, что я пишу». Объяснившись подобным образом письменно, он поспешил к императрице, простерся перед ней и, дрожа и со слезами, признался, что влюблен уже целый год во фрейлину Дарью Щербатову и обещал на ней жениться. Для Екатерины это – удар в самое сердце. Больше всего ее ранило не признание вины, а то, что она позволила водить себя за нос человеку, которому верила. Вся эта комедия с приступами лихорадки и обмороками разыгрывалась лишь для того, чтобы побыстрее забраться в постель к Щербатовой! Уж у этой-то двадцатишестилетней девицы он уж наверняка не отговаривался упадком сил! И она получала от него все то, в чем на протяжении целых месяцев отказывалось императрице России! Ну да ладно. Екатерина не злопамятна. Пусть они женятся, раз пришлись друг другу по вкусу. Через день, вечером, она вызывает к себе любовника вместе с той, которую он избрал себе в жены, и прилюдно объявляет об их помолвке. Стоя на коленях перед государыней, молодые получают благословение и, плача, выслушивают пожелания счастья и благополучия. В конце церемонии Мамонов и фрейлина приходят в такое волнение, что им едва не делается дурно. Екатерина по-матерински смотрит на них и, по своему обыкновению, обещает им всяческие блага. Однако за несколько дней до того, в присутствии секретаря Храповицкого, она дала волю горькому чувству обиды старой, брошенной любовницы. Храповицкий тщательно заносит их разговор в «Дневник». Прервав чтение какого-то доклада, Екатерина вдруг воскликнула: «Восемь месяцев я его подозревала!.. Он меня сторонился… Он постоянно оставался у себя из-за приступов удушья. И потом, именно в такие дни он начинал говорить об угрызениях совести, заставлявших его страдать и делавших невозможным продолжение совместной жизни. Предатель! Его душила другая любовь, его душило двоедушие! Но раз уж он не мог себя перебороть, так почему же не признался во всем откровенно?.. Он не может представить себе, что я пережила!» – «Все удивились, что Ваше величество дало согласие на этот брак!» – заметил Храповицкий. «Бог с ними! – сказала Екатерина. – Я желаю им быть счастливыми… Но вы видите: я им простила, я разрешила их союз, они должны быть в восторге, и что же? Они оба плачут. Ах! Старая нежность еще в нем не умерла. Уже больше недели он повсюду провожает меня взглядом!»
