В то время как сержанты-вербовщики хватают и спешно вербуют в солдаты дворовых и мастеровых людей, самые безрадостные слухи ходят по петербургским гостиным. Говорят, что город будет оставлен, что шведы готовятся устроить резню. Растерянные департаментские чиновники пакуют архивы. Ценности складываются в ящики и грузятся на повозки. Двор ждет приказа императрицы об отъезде в Москву. Те, кого служебные обязанности не удерживают на месте, уже в беспорядке отправляются в путь. Пешком, верхом или в каретах и богатые и бедные бегут от одной и той же опасности. Екатерина никого не удерживает. Она даже шутит: «Да, надо признать, что Петр I построил столицу уж очень близко от Швеции!» Намеревается ли она сама уехать? Ведь не может же она подвергать себя опасности оказаться в плену! Однако подобает ли ей, наследнице и продолжательнице дела Петра Великого, склонить голову перед теми самыми шведами, которых он разбил под Полтавой? Не зная ничего о намерениях императрицы, иностранные послы колеблются: должны ли они готовиться к бегству со всеми своими бумагами или оставаться на месте вплоть до сдачи города? Посланный делегатом Сегюр является в Зимний дворец, чтобы разузнать, каковы планы Ее величества на сей счет. Екатерина спрашивает, что говорят о ней в городе, Сегюр осмеливается сказать: «Везде утверждают почти что наверняка, что этой или следующей ночью Ваше величество отправится в Москву». С невозмутимым видом императрица интересуется: «И вы этому поверили, господин граф?» – «Сударыня, – отвечает ей Сегюр, – источники, из которых исходит этот слух, кажутся очень достоверными, и только ваш характер заставляет меня сомневаться». Гордо подняв голову, Екатерина всем своим уверенным видом еще раз удивляет встревоженного посла. Плохие вести последних дней ничуть не поколебали ее веру в конечную победу. Да, она велела собрать по пятьсот лошадей на каждой станции по московской дороге, но только лишь для того, чтобы ускорить прибытие подкреплений, необходимых для защиты Санкт-Петербурга. «Так сообщите же вашему двору, – говорит она Сегюру, – что я остаюсь в моей столице и выйду из нее лишь на бой со шведским королем».
Такое настроение императрицы кажется Сегюру не более чем бравадой, однако события показали, что она была права. Настигнув вражеский флот, адмирал Грейг оттеснил его и запер в порту Свеаборга. Среди шведского дворянства растет недовольство. Раздосадованные офицеры обвиняют Густава III в том, что он объявил войну, не посоветовавшись с риксдагом. Эта оппозиция, известная под именем Аньяльского союза, полностью останавливает движение захватчиков на Россию. Честолюбивый замысел Густава III, по-видимому, сорван.
Екатерина несказанно обрадована такой измене в рядах противника. «Если бы король был иным человеком, то его можно было бы пожалеть, – говорит она. – Но что делать? Раз уж мы в силах, то надо воспользоваться случаем, чтобы принудить противника к сдаче». Она позволяет сыну, которому не дает покоя слава Фридриха II, принять участие в военных операциях против Швеции. Однако Екатерина поручает его неусыпным заботам генерала Мусина-Пушкина, так что в скором времени великий князь Павел, которому надоела такая опека, возвращается в Санкт-Петербург. В глазах общества он тем самым еще раз показал свою бездарность. И, как всегда, ответственность за свою неудачу Павел перекладывает на мать. Он подозревает Потемкина в интригах, из-за которых его, Павла, послали на северный фронт, а не к нему, на южный.
А именно Юг начинает в это время просыпаться. Проведя все лето 1788 года в безуспешных мелких стычках, Потемкин, наконец, решает пойти на генеральный штурм Очакова. Суворов тяжело ранен. Увлеченный жаром битвы, Потемкин действует с бесстрашием молодого офицера, жаждущего славы. Желая еще более подбодрить солдат, он обещает им отдать город на разграбление. 6(17) декабря 1788 года назначается штурм. Солдаты под огнем лезут на укрепления, ведут рукопашные бои на улицах, захватывая дом за домом, убивают, жгут, насилуют. В этой бойне погибло шестьдесят тысяч турок и двадцать тысяч русских. Добыча победителей огромна, но самый ценный трофей – изумруд величиной с куриное яйцо – Потемкин посылает Екатерине. Доставить добрую весть императрице поручается полковнику Бауеру. Он прибывает в столицу среди ночи, императрице нездоровится, она уже спит. Полковник передает послания фавориту Мамонову, и тот, взволнованный новостями, будит свою любовницу. Слезы радости катятся из ее глаз. Наутро она говорит: «Я была больна, но радость меня излечила». Награды дождем сыплются на посланца, на князя Таврического, на офицеров и солдат. Поэт Державин сочиняет знаменитую оду:
Гром победы, раздавайся!Веселися, храбрый Росс!
Итальянскому художнику Франко Казанове поручено изобразить этот воинский подвиг на картине. Екатерина пишет Потемкину: «Двумя руками беру Вас за уши и мысленно целую Вас тысячу раз».
Между тем побежденные под Очаковом турки не собираются складывать оружие, а шведский король, одолевший противодействие в своей собственной армии, распускает Аньяльский союз и возобновляет военные действия. В то же время восставшие против австрийского владычества Нидерланды не позволяют Иосифу II в полной мере направить силы на борьбу с Турцией. И все же 1789 год начинается с блестящих успехов. Принц Нассауский, командующий новым галерным флотом, наносит шведам суровое поражение при Швенкзунде; Румянцев одерживает победу под Галацем; Суворов и принц Кобургский обращают турок в бегство в кровопролитном сражении при Фокшанах… Но этого недостаточно. Подбадриваемый Англией и Пруссией враг продолжает сопротивляться как на севере, так и на юге.
Франция слишком занята внутренними делами, чтобы оказывать какое-либо влияние на равновесие сил в мире. Демократическая возня во Франции раздражает Екатерину. «У вашего третьего сословия слишком большие претензии, – говорит она Сегюру. – Оно вызовет озлобление двух других сословий, и такое расхождение может иметь длительные и опасные последствия. Боюсь, как бы королю не пришлось пожертвовать слишком многим, так и не сумев умерить страсти». Тем не менее она утверждает, обращаясь к Гримму: «Я не из тех, что думают, будто мы приближаемся к большой революции». И вдруг как гром среди ясного неба приходит известие о взятии Бастилии. Екатерина узнает об этом от русского посла в Париже, Симолина. На этот раз она дала волю своему гневу. «Как смеют какие-то башмачники заниматься государственными делами? – восклицает она. – Башмачник умеет делать только обувь!» Она испытывает животную ненависть к тупой массе, осмелившейся посягнуть на монархический принцип. «Господствующий у вас дух – это дух ничтожества», – пишет она Гримму. Она заявляет, что Франция – это «роженица, производящая на свет гнилой и зловонный выкидыш». «Национальное собрание – это всего лишь сборище сутяг… Если повесить кое-кого из них да отобрать у остальных их восемнадцать тысяч ливров депутатского жалованья, все они быстро одумаются». Ей ненавистна «гидра с двенадцатью сотнями голов», которые нужно отрубить, чтобы вернуть стране спокойствие. Простодушный Гримм просит ее прислать портрет для Бальи, нового мэра Парижа, в обмен на тот, что он пошлет императрице. Екатерина резко отвечает: «Не пристало мэру дворца, лишившего Францию монархии, обладать портретом самой аристократической европейской императрицы, как и ей не пристало посылать свой портрет мэру дворца, уничтожившего монархию. Это означало бы привести как мэра антимонархического дворца, так и самую аристократическую императрицу в противоречие с самой их сущностью и с их прошлой, настоящей и будущей деятельностью». Всеми силами души призывает она явиться Цезаря, который покорил бы Францию. «Когда же придет такой Цезарь? О, он придет, можете не сомневаться!» Она предсказывает: «Если Революция охватит Европу, то придет новый Чингисхан или Тамерлан, чтобы ее образумить. Такова ее судьба, будьте в этом уверены. Однако этого не случится ни в мое время, ни, как я надеюсь, при Александре». Она забыла, что именно Александру она сама выбрала в наставники Лагарпа, человека республиканских убеждений, и что сама она похвалялась либеральными взглядами. Да, приятно играть некими гуманистическими идеями, но они, увы, не выдерживают столкновения с действительностью. Можно интересоваться жизнью подданных, стараться облегчить участь самых обездоленных и даже даровать некоторые свободы – и в то же время не допускать восстания черни. Государь должен править, а народ – подчиняться. Изменить это соотношение сил – значит привести страну к краху. Туманные рассуждения философов о ниспровержении власти ничего не могут изменить в реальном положении вещей. В сущности, Екатерина никогда не любила Францию – королевство легкомысленное, взбалмошное, беспорядочное. Да, она любила французскую культуру. Но вдруг тревожная мысль пришла ей в голову: а не виноваты ли в том, что страна погружается в чудовищную пропасть, те самые великие французские писатели, которыми она так восхищается, – Монтескье, Вольтер, Дидро, Руссо, Д'Аламбер? Не их ли критические высказывания подготовили условия, при которых целая нация блуждает, как сбившийся с пути человек? И она спрашивает у Гримма: «Вы пишете, что когда-нибудь снимете с Вольтера обвинение в том, что он якобы способствовал подготовке Революции, и укажете на ее истинных вершителей? Прошу вас, назовите мне их и скажите мне, что вы о них знаете… Я подожду… пока вы не сочтете нужным снять в моих глазах с философов и с чад оных философов их вину в соучастии в Революции».[144] Она напрямик говорит Сегюру, который в силу своих демократических чувств одобрительно относится к отмене феодальных порядков: «Предупреждаю вас, что англичане хотят отыграться за свои неудачи в Америке. Если они нападут на вас, эта новая война сослужит вам службу, дав выход огню, который вас пожирает».
