– Не знаю, только следую.
Телеграфист простучал сообщение. Куда он его отправляет, думал Громов, откуда знает адрес части?
– Ушло, – сказал телеграфист. – Ответа будешь ждать?
– По возможности. Чего пишут-то?
– Много пишут, – зло сказал красноармеец. – Из Харькова нас выбили, и с Волги подпирают, и на Дону бунтуют, сволочи. Голод в Поволжье, слыхал?
– Слыхал.
– И товарища Болотова убили, слыхал про такого товарища?
– Не слыхал.
– Потому и не слыхал, что убили, – мрачно ответил красноармеец. – На Москву через час поезд будет. На третий путь пойдешь, там поезд с углем. Угля надо дать Москве. Влезешь в вагон, через час пойдет. Стой, ответ тебе пошел.
Громов замер. Он готов был к любому гуровскому ответу и ждал разноса.
– Сле-дуй-те Моск-ву, раз-бе-русь, – прочел телеграфист. – Ин-спек-тор Гу-ров. Пы Сы. Ду-рак ты, ка-пи-тан, хотя и зу-бец. Не обижай-ся. Бы-вай.
– Ну что, все по делу, – сказал Громов. – Где, ты говоришь, третий путь?
– Найдешь, – сказал красноармеец. – Будешь проезжать Касимов – скажи там, что служу я исправно и потому назад чтоб меня не ждали.
– Какую фамилию сказать?
– Там знают, – махнул рукой красноармеец. Аппарат опять застучал, и он углубился в чтение ленты.
Громов вышел, ступая неслышно; за ним преувеличенно осторожно крался Воронов. На улице стоял все тот же зеленоватый свет июльской ночи, словно все листья, все травяные стебли огромной влажной земли сигналили друг другу через пространство: мы тут, мы живы, все еще лето. Вдалеке пыхтел, разогреваясь, огромный черный паровоз. Ему предстояло тащить пять древних вагонов. Один был открыт.
– Этот поезд в Москву пойдет, – сказал Громов. – Давай за мной.
Он первым полез в уютную темноту вагона. Никакого угля там не было, лежала только пара охапок сена, словно нарочно для случайного пассажира. Воронов растянулся на сене и тут же заснул, а Громов долго еще лежал, закинув руки за голову, глядя то в темный потолок, то в синевато-зеленый просвет.
На подъеме они замедлили ход. Проскакал мимо одинокий конь и пропал, и мягкий перестук копыт замер в отдалении. Много одиноких коней скачет ночью по степям, ищут новых всадников, не могут найти. Далекие зарницы, сырая пахучая трава, кони, поезда и звезды – хорошо в ничейных ночных степях времен Гражданской войны.
Глава восьмая
Синдром Василенко
1
Когда-то в Алабине была атомная станция. В конце прошлого века, незадолго до очередной хазарской революции, с ней что-то случилось – то ли земля внезапно содрогнулась в одном-единственном месте, хоть там сроду не бывало землетрясений, то ли начальство недосмотрело, но алабинская зона была огорожена колючей проволокой, на всех дорогах установили посты, а жителей самого Алабина, молодого научного городка на пять тысяч жителей, срочно эвакуировали кого куда. После алабинской катастрофы распад пошел быстрей, а может, катастрофа была первым знаком распада. Говорили, правда, что никакой опасности эти места теперь не представляют, через десять лет после аварии туда даже стали возить туристов, но точно никто ничего не знал. И причины, и последствия взрыва оставались в тени, а всякий, кто приближался к разгадке, либо бесследно исчезал, либо внезапно кончал с собой.
Анька знала об этой станции мало и смутно. Честно говоря, она думала, что они идут в какое-то другое Алабино, но когда пришлось ползти под ржавой колючкой, невесть с чего протянутой среди леса, она стала догадываться, что Василий Иванович привел ее в ту самую запретку.
– Тут же нельзя, Василий Иванович, – сказала она укоризненно. – Я читала, тут в радиусе двухсот километров ничего живого нет.
– Как нет? – удивился Василий Иванович. – А это все что?
– Да ведь это далеко от эпицентра.
– Ничего не далеко. Полезли, Анечка. Я тебе покажу тут все, раз уж ты привела меня. Увидишь, как тут люди живут. Никакому туристу не покажут, как оно на самом деле. А потом домой, сразу домой. Здесь-то мне ничего не сделается.
Некоторое время они шли лесом, потом он начал редеть, и сквозь просветы между березами, кленами и дубами Анька увидела высокие белые дома. Издали они казались очень красивыми. Только вблизи становилось видно, что дома сильно обветшали и краска местами облупилась, а стекла везде выбиты.
В центре города был стадион, заросший сейчас редким лесом. На зеленой мягкой траве здесь и там лежали васьки – это была их зона. Обычные люди, включая охранников, опасались сюда заходить. Ходили слухи, что в Алабине до сих пор сплошная радиация. Счетчики Гейгера показывали уровень, в десять раз превышающий норму, и никто не знал, сколько можно тут находиться, – но васьки ничего не боялись, и им действительно ничего не делалось. Анька испугалась – вдруг это распространяется только на них? – но Василий Иванович ее успокоил:
– Анечка, тут правда безопасно. Мы же тоже люди… Он, казалось, даже обиделся.
– Почему же никто больше не ходит?
– Боятся, глупые потому что. Я бы тебя не повел в плохое место, Анечка.
Васьки ласково приветствовали Василия Ивановича, но ни о чем его не расспрашивали. Среди них это было не принято. Наверное, они и так все знали друг о друге, а может быть, в их среде просто стеснялись излишнего любопытства.
– А чего сюда все не идут?
– Анечка, каждый ведь в своем месте ходит. Наши никогда все сразу никуда не идут. Одни думают, что у себя пересидят, а другие – что облава скоро кончится. Я, кого мог, предупредил, а другие не хотят. Если человек не хочет спасаться, как его силком потащишь?
Вокруг природа быстро и уверенно брала свое. Среди города то тут, то там проступал лес, отвоевывая спортивные площадки, детские городки и дворы. Асфальт трещал, его взламывали побеги, и ясно было, что точно так же природа взломала когда-то страну, породившую Алабино. Это была сильная страна, она до многого дотянулась, но то ли земля против нее восстала, то ли сама она с собой не сладила – и природа взломала ее, выбила окна, сорвала асфальт, хлынула неуправляемой и слепой стихией в города и на стадионы. Анька покачалась на ржавых качелях в детском городке. Скрип их напомнил ей собственный ее двор, и она, боясь разреветься, остановилась. В парке культуры и отдыха под ветром тихо поворачивалось колесо обозрения. На него, задрав головы, с улыбкой кроткого удивления смотрели местные васята. Детское в итоге досталось детям – но это детское было теперь ржавым, скрипучим, рассыпающимся; и дети были соответствующие, одно слово – васята. В детском садике уцелели шкафчики, в которых висела кукольная одежда, и осталась на стене газета, вышедшая за день до катастрофы. Туристов сюда не водили – они прогуливались лишь на самых дальних подступах к городу и рыбачили в реке, где якобы водились рыбы-мутанты. Есть их никто не собирался, ловили посмотреть, но так пока никого и не выловили, кроме обычной плотвы.
Анька долго бродила по детскому саду, в котором жили теперь васьки. Они ничего не трогали – во всяком случае, их пребывание здесь не вносило в этот мир большего запустения, чем то, что воцарилось само собой. Заплесневел бассейн, заросший осокой, и в зеленой тине увязла пластмассовая золотая рыбка в короне. Теперь таких игрушек не делали. Новые игрушки были сплошь военные – солдатики, автоматики, иногда нефтянички.
Она мало знала о стране, исчезнувшей до ее рождения, но здесь кое-что можно было понять. Было похоже, что со всей страной случился синдром Василенко. В один миг у нее не стало ни прошлого, ни будущего, потому что в отсутствие страны ни прошлое, ни будущее не имело смысла. Ее история и планы были постижимы только в ней, а после нее рассыпались, как истлевший папирус. Все куда-то шли и что-то делали и вдруг словно забыли, зачем.
Васьки жили тут давно, они облюбовали алабинскую зону задолго до всеобщей облавы. Тут был их рай – место, где никто никуда не торопился, никуда не шел, ни за что не ругал. Можно было слагать баллады, лежать на траве, бродить по зарастающим дорожкам или набережным, заходить в брошенные научные институты, откуда в спешке вывезли только аппаратуру, а мебель оставили.
Васьки расселялись в брошенных квартирах, в лесных наблюдательных станциях, в шалашах, которые неумело строили сами. Они почти не разговаривали друг с другом, потому что им и так было все понятно. Здесь, на земле, принадлежащей только им, они вернулись к прежним занятиям – васьки ведь бродят потому, что работать на чужой земле для них невыносимо. Здесь они временно оставляли бродяжничество и даже начинали что-то выращивать – как всегда, путем договора с почвой. Земля в Алабине родила удивительно, и немногие исследователи, проникавшие сюда в защитных костюмах и с массой предосторожностей, считали это следствием радиации. Тут росли одуванчики по пяти цветков на стебле, а картошка была с детскую голову. Радиация, конечно, была ни при чем. Просто землю оставили в покое, и она неутомимо рожала для своего коренного населения.
