Громов обернулся к Воронову и кивком позвал его за собой. Они вошли в широкую комнату с коричневыми стенами и полом. В комнате стояло двадцать продавленных кроватей, на некоторых лежали матрасы в бурых пятнах. На кроватях валялась волоховская летучая гвардия.
– Что за бардак? – брезгливо спросил Громов. – Дом колхозника тут или что?
Волохов не ответил. Он только сейчас стал замечать окружающее, потому что до этого видел в основном поле и избы Жадрунова с их странно плывущими пропорциями. Теперь, когда Женьки не было с ним, он с ясностью трезвого, холодного, рвотного пробуждения видел коричневые стены и щелястый пол, и облупившиеся рамы окна, и пейзаж с ржавыми колесами и рессорами за этим окном. В голову ему отчего-то пришло ржавое, шершавое слово «хоздвор».
– Вы кто будете? – спросил Громов у Волохова.
– Майор Волохов, – машинально ответил Волохов.
– Как? – переспросил Громов.
– Так, Волохов. А в чем дело?
Громов захохотал. Воронов и Волохов поглядели на него с испугом.
– Ах, ха, ах-ха-ха, – выдохнул Громов. – Вот она, провидческая способность воинского начальства. Ты хоть знаешь, майор, что мне неделю назад было предписано соединиться с тобой под покровом ночной тьмы?
– Чего? – обиделся Волохов.
– Я тебе говорю, мне – Здрок – помнишь Здрока? – приказал выступить в Дегунино и скрытно соединиться с тобой под покровом ночной тьмы. Ты же у нас летучая гвардия, нет? Жароносная Дружина?
– Ну, я, – нехотя признался Волохов.
– Ну вот! Я с тобой и соединился!
– А на хрен ты со мной соединился?
– Теперь уже не знаю. Теперь уже я в отпуске и следую в город Москву, при себе имея рядового для доставки туда же. Мне теперь и Здрок по хрену, и ты, если честно, только не обижайся.
– Ну да, – равнодушно сказал Волохов. – Мне не в обиду. А ты сам-то кто?
– Я капитан Громов, командир девятой роты шестнадцатого батальона тридцать пятой гвардейской дивизии, – представился Громов. – Волохов, а почему тебя никогда в войсках не видно? Что, такой отряд скрытный?
– Нормальный отряд, – крикнул со своей койки боец Дылдин, обнимавший медсестру Чапыгину.
– Я вижу, – сказал Громов. Отчего-то его перестал раздражать бардак. Видимо, чем ближе была Москва и отпуск, тем меньше в нем оставалюсь казарменного и уставного духа.
– Да ни хрена ты не видишь, капитан, – тоскливо сказал Волохов. – Что ж я, не слышал про тебя? Слышал. Ты у нас есть главный зубец, слуга царю, отец солдатам.
– Ну, не главный.
– Какая разница. Важно, что зубец. И никак ты не поймешь, капитан, что вся твоя служба псу под хвост. Не зависит ничего от твоей службы, понял? Ты едешь по кругу и думаешь, что исполняешь долг. А исполняешь ты мотив на шарманке, понял?
– А чего еще исполнить-то? – миролюбиво сказал Громов. – Шарманка – тоже музыка.
– Наливай да пей, – ответил Волохов. – Я с тобой с трезвым разговаривать не буду.
4
– Тут видишь какая вещь, – говорил Волохов через полчаса, когда они ополовинили двухлитровую бутыль. – Помнишь – хотя откуда тебе помнить, зубцу… Был такой Устрялов, сменовеховец. Слышал, может.
– Кое-что и мы, зубцы, слышали, – сказал Громов спокойно.
– Ну, тогда знаешь, – обрадовался Волохов понимающему собеседнику. – Ты ведь помнишь, что они с белоэмигрантами спорили: сменовеховцы талдычат, что Сталин будет красным царем и коммунисты возродят империю, а белые – что Сталин Россию губит и ничего от нее не осталось. Я все думал – кто прав? А перед войной допер, что правы обе стороны. Все хорошее он да, погубил. А во всем плохом – полная преемственность, стопроцентное престолонаследие. Это и есть отрицательная селекция в действии.
– Да во всякой революции приличное первым гибнет, – сказал Громов.
– Ни черта подобного. Это ЖД наврали, когда им надо было ту революцию обосрать. Механизм простой: я тебе уже докладывал – тут четыре фазы. Так вот, к этой четвертой фазе успевает нарасти кое-какая сложность. Культура, отношения, опыт, как хочешь назови. В стареющем цикле есть своя прелесть: душно, конечно, и потолок низкий – все как в старой оранжерее, где почва подтухает и плесень по краям. А потом ломается все это дело. Все приличное, что успело нарасти за время оттепели и застоя, – раз! – и к черту. Это приличное – оно всегда нарастает где-то с шестидесятых по восьмидесятые. А потом культурный слой сдирается – и опять поперла голая борьба дурного с отвратным. У меня, правда, недостаточно обосновано насчет Алексей Михалыча… Но, знаешь, и при нем бывали вещи здравые. Петр насаждал и хорошее, и плохое поровну, но дикость осталась – она же нужна ему была, дикость. Без нее разве бы он столько всего перевернул? А все здравое, что было в допетровской Руси, все, на что молились потом хомяковцы, – под корень. При Александре революция была убогонькая, так что ниспровергать ничего не стали. Так, забыли. Державина с Херасковым как и не было. Ну а про двадцатый да про наш ты сам все должен видеть. Штука в том, что революции учащаются, а восстанавливаться все трудней. Так что каждый раз труба немного пониже и дым чуть пожиже. Вот почему выживает все худшее: так в ритме заложено. Чуешь?
– Я в такие умозрения не верю.
– А во что веришь? В факты? Мало тебе фактов?
– Это все вещи непознаваемые. А вот дело свое делать – это да, это нам дано в ощущении.
– Да на кой его делать! – взорвался Волохов. – Что толку его делать, когда механизм заведен!
– Для себя, – сказал Громов.
– А смысл? Чтобы себя правильным считать? Кто тебе, капитан, в детстве успел внушить, что ты такой неправильный? Может, правильно не делать ничего, а тихо лежать, глядеть в небо, надышаться напоследок? Осталось-то с гулькин хер!
– Какая мне разница – осталось, не осталось… Это не от меня зависит. От меня зависит долг, я его выполняю, вот и весь наш ответ на ваш конец света.
– Ну-ну, – сказал Волохов. – Но хоть круг-то этот ты замечаешь? Нельзя же на карусели ездить и думать, что приближаешься к морю!
– Карусель – тоже неплохо. Я в детстве любил. По сторонам смотреть нечего, можно заниматься собой.
– Ну, занимайся, – пожал плечами Волохов. – Это у тебя, знаешь, детское. Дети тоже очень любят старые книжки перечитывать, наизусть известные, и по кругу ездить. А я хочу во взрослый мир, капитан, взрослый! Где у людей есть нечто поверх простейших разделений… но нам же окончательную революцию подавай, чтобы с нуля! Ну и начинается… пока дети победителей не одумаются и не пойдут своим путем.
– Тоже правильно, – сказал Громов. – Нечего им идти своим путем. У каждого поколения должна быть своя революция, своя война и своя оттепель. Это идеальная схема человеческой жизни, если хочешь. У каждой генерации – свой круг.
– И будут штамповать одинаковых людей: вот тебе десять просветителей Фонвизиных, десять диссидентов Радищевых, десять раскаявшихся государственников и десять разочарованных либералов разной степени одаренности…
– Ну а где иначе?
– Везде иначе! – закричал Волохов. – Только у нас одна и та же пьеса в разных декорациях играется седьмой раз! Пара новых действующих лиц, несколько новых хохм, а так – все понятно!
– И что ты хочешь делать? – спросил Громов. – Не с нуля?
– Нет, – мечтательно сказал Волохов. – С нуля не обязательно.
Он был уже совсем пьян, и лицо у него было красное, вдохновенное. Пламя свечи колебалось, волоховская косматая тень металась по потолку.
– Размыкается все очень просто, – сказал он твердо. – Нужно хотя бы сто человек, которые верили бы во что-то, кроме собственного брюха. У которых была бы хоть одна надличная ценность, вера хоть в один закон. Тогда им будет не все равно. Тогда их не будет всю жизнь заворачивать на круг, потому что кто живет по законам человеческим – тому природные не опасны. И тогда сразу будет пятое время года. А потом шестое, десятое…
– И что для этого надо? – осторожно спросил Громов.
– Ходить, – выдохнул Волохов.
– По кругу?
– Не-ет, – улыбнулся Волохов хитрой сумасшедшей улыбкой. – По кругу – ни в коем случае. Но я, знаешь, долго изучал разные варианты. Нам ни один не подходит. У большинства как формировалась нация? В результате войны. А в нашем варианте нельзя: у нас всякая война – гражданская, и ни одна не ведет к победе. Значит, война отпадает. Что тогда? Самый душевный случай – бегство из Египта. Но сорок лет водить – это кто же выдержит? Четырех лет вполне хватит. Я вывез бы этих людей за границу, куда угодно – но, во-первых, границы все закрыты, а во-вторых, не вернется же никто! Были прецеденты, были. Одних эмиграции сколько. Не хотят назад, сволочи, хотя там кое-чему научились и жили вполне себе линейно. Остаются здешние пространства. По какой пустыне мне их водить? А вот по лесам, по лесам… Ты не представляешь, какие результаты! На второй год хождения люди начинают отвечать за себя!
