Муж ее единственной дочери князь Юсупов, покинув Россию в одно время с императрицей, тоже осел в Лондоне. Он с женой жил в апартаментах, которые приобрел и обставил еще до войны и где останавливался прежде, часто наезжая в Лондон. Феликс пытался возобновить дружбу с моим братом, но, как ни старался, не преуспел в этом. Дмитрий давно прослышал, что Юсупов не счел нужным исполнять обет молчания, данный при убийстве Распутина. Он не только посвящал всякого любопытствующего в подробности той ужасной ночи, но еще и читал публично свои записки о происшедшем. В своем дворце в Петрограде он сохранял комнату в подвале точно в таком виде, какой она была в ночь убийства. Своим трепещущим от ужаса поклонницам он любил демонстрировать шкуру белого медведя на полу, тогда якобы всю пропитанную кровью старца. К счастью, никаких пятен на ней не было, когда меня, не ведавшую, в какое место я попала, в этом самом подвале потчевали ужином за тем самым столом, где хозяин пытался отравить своего жертвенного гостя. Дмитрия возмущало легкомысленное отношение Юсупова к событию, о котором сам он не обмолвился и словом, и он не простил ему длинного языка. Собственное его молчание навело меня на мысль о том, что он так и не изжил в себе это трагическое и нашумевшее деяние, в котором участвовал, единственно надеясь предотвратить надвигавшуюся революцию. Дмитрий избегал Юсупова, но мы с мужем продолжали видаться с ним.
В те дни Юсупов был среди нас, беженцев, счастливцем, он был материально обеспечен. Ему удалось вывезти из России произведения искусства и драгоценности на очень крупную сумму; правда, как и мы, он жил на выручку с вынужденной распродажи. Он тогда всерьез вообразил себя важной исторической личностью и своими поступками всячески раздувал свое значение. Он питал надежду сыграть свою роль в истории России, считая достаточным для начала убийство Распутина, а ведь оно доставило ему печальную известность, но никак не славу. В своем желании любой ценой быть на устах у всех он не брезговал ничем.
Его первой заботой по прибытии в Лондон было заявить о себе как о благодетеле русских эмигрантов, в чем он безусловно преуспел. За высокую плату он снял красивый старый дом, организовал мастерскую, где делалось то же, что у меня, но с большим размахом и в обстановке, не сравнимой с моей. В мастерскую приходили работать нуждающиеся беженцы, и их труд оплачивался. Раскройные столы и швейные машинки помещались в комнате с золотой лепниной, окна выходили на один из самых аристократических кварталов Лондона. Некая высокородная дама, мало разумевшая в деле, была приглашена руководить работами. Щедрой и обычно неразборчивой рукой Юсупов спускал тысячи фунтов из собственного кармана.
Раз–другой в неделю Юсупов устраивал у себя приемы. Это были самые обычные вечеринки, довольно веселые и затягивавшиеся за полночь. Были русские гости, в основном мужчины и дамы одного с ним круга, но вкрапливался и чуждый элемент, с хозяйскими гостями никак не сочетаемый. Подавленная окружающим, посторонняя публика помнила свое место и старалась не привлекать к себе внимания. Впрочем, иногда случались казусы, которые друзья Юсупова воспринимали болезненно. Однажды Феликс переодевался к ужину и сунул в конторку несколько пакетиков с камнями, а запереть в спешке забыл. Уже к ночи он вспомнил о них и, заглянув в ящик, ничего в нем не обнаружил. История мгновенно получила огласку, и, пока не нашли виновного, а его потом нашли, все бывшие на том приеме чувствовали себя крайне неловко. Юсупову нравилось перемешивать гостей, он упивался замешательством, с каким его друзья приветствовали чужого и, угождая хозяину, попирали светские и сословные предрассудки. Сам он был талантливым и остроумным заводилой на этих необычных сборищах. Его молчаливая красавица жена оставалась, судя по всему, простодушным зрителем.
Эти встречи были больше по вкусу мужчинам, чем женщинам, но в беженской жизни мало радостей, и на них охотно шли и мужчины, и женщины. Когда я покинула мое затворничество, юсуповский дом стал едва ли не единственным местом, куда мы ходили по вечерам. Муж еще недостаточно знал английский, чтобы ему было интересно с моими и Дмитрия английскими друзьями, и он предпочитал бывать с людьми, говорящими на одном с ним языке. Несмотря на молчаливое неодобрение Дмитрия и некоторое мое неудобство, мы вошли в юсуповский круг. С того времени мои отношения с Феликсом развивались по–разному, а несколько лет назад прекратились совсем.
«Враги народа»
Все те месяцы сердцем мы были в России, и не было ничего важнее известий о ней, стороной либо прямо пришедших оттуда. Мы не могли смириться с мыслью, что большевистское правление установилось навсегда. Поначалу вселяли надежду широкие, как тогда казалось, выступления против красных как при поддержке и под руководством союзников, так и собственными силами. Для союзников крах российских армий в 1917 году и рост влияния большевиков в стране означали усиление Германии, и с красными они сражались постольку, поскольку это прямо угрожало их интересам. Для русских же борьба с большевиками была крестовым походом. Множество жизней, массу сил и огромные суммы денег поглощали эти выступления, но всякий раз, когда до победы оставался один шаг, все шло прахом.
Сначала англичане в Мурманске, потом Колчак в Сибири, генерал Деникин на юго–западе России и Юденич в Эстонии и Финляндии — все они сокрушали большевистские силы, разгоняли Советы, устанавливали местную власть. Колчак рассчитывал быть в Москве в июне 1919 года; в октябре Деникин стоял в двухстах милях от Москвы, и в том же октябре Юденич был в десяти милях от Петрограда. Тогда вооруженные силы красных еще не воспринимались как организованная сила, и однако сразу после разгрома они сплачивались, останавливали продвижение белых и начинали контрнаступление. Постоянным неудачам белых находили разные объяснения: отсутствие стратегического координирования в российском командовании и между генералами и гражданскими властями; неспособность организовать дело и обеспечить подчинение; вероломство и просчеты союзнических государственных мужей и военачальников, не понимавших, что происходит в России и что ей сейчас нужно.
Борьба велась яростная, безжалостная с обеих сторон, в ней участвовали не только регулярные части, но буквально все местное население района. Противники зверствовали и пылали жаждой мщения. Гражданское население сыграло огромную, если не решающую роль в провале Белого движения. Крестьяне еще не вкусили прелестей коммунистического порядка; революция, считали они, может исполнить их вековечную мечту о собственной земле, и когда эта мечта предстала почти свершившейся, им не захотелось уже никаких перемен. Белые, внушали им, все как один офицеры, то есть их бывшие помещики, чьи земли они только что поделили между собой. Они совсем не хотели возвращать землю и страшились возмездия. Красная пропаганда не преминула это использовать, и напрасно белые распространяли листовки, уверявшие, что крестьянам разрешат сохранить за собой землю, что она их собственная. Крестьяне не верили. В большинстве своем они были враждебны Белому движению и противились ему, как могли.
