— Да будут они прокляты устами Бога великого, сильного и страшного… — не разлепляя век прошамкал Нааман.
— К тому же, — подал голос рабби Цадок, — редкий нахри[483] верит теперь Свенельду. Не будем закрывать глаза на то, что время от времени к ним возвращается бешенство. И сколько в руках кровожадных убийц погибло братьев наших и сестер, сколько святых общин… Да укроет их властелин милосердия под сенью крыл своих. В саду Эдемском покой их.
Шепот рабби замер в немедленно установившейся тишине, и только шевеление губ свидетельствовало о том, что молитва не окончена. Вот слова вновь сделались различимы:
— Бог мести, судья земли, вспомни реки крови, лившейся, как вода. Все общины дома Израиля в изгнании просят тебя: воздай всемеро притеснителям народа твоего и здесь, и там, и всюду. И скажем: амен.
— Амен, — повторили за Цадоком все присутствовавшие.
После того установилось непродолжительное затишье, которое нарушил по-жабьи скрипучий голос Наамана Хапуша:
— Вот и тем более… Мы не должны опять дожидаться катастрофы. Нужно ударить по врагу до того, как он сообразит, в какой стороне находится карающий меч.
— К счастью, властелин многомилостивый, обитающий высоко, в отличие от прочих народов, произошедших от Адама, нашему дал ум, — вставил свое вкрадчивое слово рабби Цадок. — Нам открыт язык повсеместно разложенных символов, мистика чисел…
— Не знаю, как там на счет символов… мистики… — проворчал Хапуш. — А вот какое-то занятие им найти надо срочно. Пусть воюют, что ли. Но где-нибудь там, подальше.
— А разве царь Иосиф не собирается повторить один из самых изумительных подвигов своего деда, — учтиво поинтересовался тот толстяк, чьи опухшие щеки, лоб, подбородок поражали болезненной белизной, — предложить русам воевать Ширван или, там, Гилян, под десятину от добычи, а потом бросить на них хоть… тех же гурганцев? И сколько сразу целей поражено! И русы успокоены, и Ширван не ропщет, и добыча, за вычетом жалованья гурганцам, вся в руках.
— Я слышал от мар-Равайя, имеющего хорошую торговлю в трех самых больших городах Хазарии, — с какой-то непонятной брюзгливостью, кислостью, так, что даже губы его перекосило, выдавил из себя слова Нааман Хапуш, — от дорогого и почитаемого мар-Равайа… который, кстати говоря, строжайше держится правил левитской чистоты… Я слышал, что Иосиф думал послать большую силу, чтобы перебить киевскую дружину и обложить город двойной данью, а чтобы закрепить новый закон, оставить здесь очень много-о своих воинов… Но сейчас ему не до Киева.
— Почему?
— Почему так?
— Потому что у него в Хазарии такая гадость завелась… Гои бунтуют. Против власти божьего народа бунтуют! Отошли он войско из Итиля, — не известно, что с ним самим может случиться. Вот так-то теперь живем.
— Да-а… Да. Ох, да… — принялись вздыхать вокруг важного старца.
— Значит нечего ждать подарков от Господа, — возвысил тот голос. — Предай их заклятию: хеттеев и амореев, и хананеев и ферезеев, и евеев, и иевусеев, как повелел тебе Господь, Бог твой. Давайте, соберем деньги, и через мар-Равайа и мар-Исупа… Чтобы в случае чего, следы шли в Хазарию. И через мар-Равайа и мар-Исупа передадим эти деньги пацинакам[484]. Ну, понятно, обратив деньги те прежде… там, во всякие цветные одежды, в просо и перец, изюм и орехи. Дикари! Они плохо понимают роскошь и мало уважают деньги. Впрочем, как и большинство русов. Ну вот, дадим пацинакам парчи и проса, покрывала для их жен, — пусть немного потормошат уличей и тиверцев. Глядишь, и для киевской дружины дело найдется.
— Вообще-то, они трусоваты, пацинаки-то… — несмело подал голос один из второсортных кагальных старшин. — Да и малосильны. В соотнесении, значит… с русами…
— Слабее? Значит, надо их усилить! — почти с возмущением, вызванным глупостью замечания, вскрикнул Хапуш. — Трусливы? Разжечь! Заставить поверить в себя! Неужели об этом вообще нужно говорить?
Рабби Цадок нежно улыбнулся в покрасневшее лицо старика и, выбрав самый сладкий из бесчисленных оттенков голоса, которые он держал наготове каждую минуту, проворковал:
— Дорогой и почитаемый Нааман, разве не ты столько раз призывал не слишком ожесточаться на слова братьев? Сколько раз каждому из нас приходилось слышать из твоих уст мудрость третьей книги: «Можете передавать гоев в наследство и сынам вашим по себе, как имение; вечно владейте ими как рабами. А над братьями вашими, сынами Израилевыми, друг над другом не господствуйте с жестокостью».
— А-аф-ф… — скривился Хапуш. — Болит. Вот здесь. И вот здесь.
Но Цадок продолжал говорить, верно, убежденный в целительности своих слов:
— Будем любить друг друга, и тогда Бог смилостивится над нами и восстановит Иерусалим в наше время, и принесет избавление всем нам в стране пшеницы и ячменя, и инжира, и гранатов, стране олив, дающих масло, и финикового меда, и винограда. И вырастет на нашей лозе тысяча ветвей, и на каждой ветви будет тысяча кистей, и на каждой кисти вызреет тысяча ягод, а каждая ягода даст кору вина.
— Элиезер, — подозвал сына Нааман Хапуш, — поди скажи, пусть приготовят мне горячего вина. Да присмотри, чтобы пряностей только вот так, — он указал на кончик мизинца, — прибросили. А то что-то ноги мерзнут… Однако не будем забывать, что собрало нас сегодня здесь опасное происшествие. Еврей попал в грязные лапы гоев и был предан их мерзостному судилищу. И мы ничего не смогли сделать… Главное, мы не смогли предотвратить этот позорный и опасный случай. Это не должно повториться. Поэтому…
Старик закашлялся. Но тут ему уже принесли дымящуюся чашку с вином, чье столь скорое появление говорило о невероятной предусмотрительности первого кагального лекаря Аарона. Маленькая чашка пересекла значительное пространство кагальной избы, и тотчас спертый, пропахший пахучими телами воздух пронизали чистые ароматы Индии и Темана, — и на завядших лицах присутствующих невольно проглянуло природно свойственное им сладострастие.
Два звучных хлебка во внезапно установившейся тишине, вероятно, многим могли показаться смешными, однако никто не позволил себе даже полуулыбки. Нааман продолжал:
— А теперь давайте решайте, кто отправится к Ольге, к Свенельду… к собаке, к свинье, к ослу, к самому Самаэлю, ибо вот так из-за оплошности двух маленьких дурачков, этого Анании и того… Да, Менахема. Могут произойти несчастья для всей общины. Похоже, что я таки простудился. Вместо себя я посылаю Элиезера.
— Может, пусть еще Шмуэль… — подал кто-то голос, явно в попытке угадать мысли головы.
— Муля? — проницательным слезящимся оком старикан оглядел крупного гладкого Шмуэля. — Нет. Ладно, я сам назначу. Элиезер пойдет, Ицхак и… И Ефрем. Хватит троих.
— Мар-Цадок мог бы…
Нааман Хапуш направил испытующий взгляд на рабби. Тот с вежливой улыбкой принял его.
— Нет-нет, — ответил собранию, — не в этот раз.
Два дня минуло от завершения Велесовых праздников и столько же от предания казни каверзного Анашки. Его утопили в проруби.
Ольга сидела в горнице в странном кресле, глядящимся вовсе нелепо в отношении к остальной обстановке, привезенном несколькими годами ранее ей в подарок Свенельдом все из того же Царьграда. Кресло это, расцвеченное и распещренное вставками из слоновой кости, сверкучих камней, золоченой резью, изображавшей то вязанки чужестранных цветов, то разные личности из еврейских преданий, кресло чем-то напоминало те пышные сиденья с прислоном, в которых восседали во время клитория[485] царь Константин и царица Елена. И, быть может, какие-то особые дымы мечтаний, вздохи памяти, грезы наяву удавалось различать старой княгине, восседая именно в этом сооружении дворцовых цареградских искусников.
Из-под белого платка, обводившего опухшее безжизненное лицо Ольги, выбивались тоненькие прядки седых волос. Ни одна русская женщина не могла бы позволить себе такой неряшливости, тем более, что в горнице Ольга находилась не одна. Но отсутствующее тупое выражение белесо-желтоватого лица, на котором даже рябины, казалось, сумели наполовину выцвести, говорило, что в этом мире для княгини оставалось слишком мало вещей, способных растормошить ее гибнущее сознание.
Этот взгляд, точно нож масло, пронзал обозначенное красными стенами пространство горницы, уносясь в какое-то иное место, где не было ни сидящего на скамье под окном Сигурда (переименовавшегося в Зоровавеля), ни расхаживавшего туда-сюда по горнице и говорившего, говорившего, говорившего что-то Свенельда. Несмотря на то, что ценинные трубы, проводившие жар расположенных в подклете печей на верхние этажи терема, давали горнице достаточно тепла, и Свенельд, и его сотник Сигурд-Зоровавель не сбрасывали с плеч своих великолепных шуб, не оттого, что мерзли, а по привычке щегольства, ведь у сотника шуба была выдряная, а у Свенельда так и вовсе из редких почти черных соболей, крытая многоцветной византийской парчой. Вероятно, привычка была чрезвычайно сильна, ведь они не могли не видеть, что княгине не было никакого дела до их тщеславности.
