неё едва ощутимой смесью мыла и карболки, менее желанной в этот миг она не казалась. Ни тени смущения или недавнего страха не было в этой молодой страстной женщине: с каждой секундой её дыхание становилось всё горячее, а частые удары сердца я ощущал даже через плотную ткань серого платья.
Да гори оно всё синим пламенем! Дворяне, крестьяне, аристократы, пролетарии, белые, красные! Да хоть серо-буро-малиновые! Мы: мужчина и женщина, и только, а впереди неизвестность и даже смерть. И в чём наше предназначение! Показать костлявой, что мы её не боимся, а жизнь сильнее всего на свете!
Наша неловкая возня совершенно развалила стог. Ольга съехала вместе с шинелью на разворошённое сено, что никак не отразилось ни на её, ни на моём темпераменте. Я поспешил последовать за ней.
Впервые за последние месяцы я не думал ни о чём: всё поглотило неукротимое желание обладать Ольгой. Нетерпеливые пальцы девушки помогли мне расстегнуть её платье. Редкие порывы прохладного весеннего ночного ветра, словно языки пламени, обжигали каждый обнажённый сантиметр наших тел.
Не по-девичьи тяжёлая грудь Ольги вырвалась на свободу и была немедленно захвачена в плен моими дрожащими пальцами. Белья в привычном моём понимании сестра милосердия не носила, как и всяких возможных корсетов и даже чулок. Чистое солдатское исподнее смотрелось на ней практично и даже несколько экстравагантно. Вот когда я оценил ещё один нюанс моего ночного зрения!
Но я уже и этого почти не заметил. Лишь старался следить, чтобы мой молодой организм в безудержном порыве не сделал чего-либо излишне болезненного или грубого так давно желанной баронессе.
Я ведь напрасно сдерживался: Вревская оказалась настоящей тигрицей в постельных делах. И к моему облегчению, отнюдь не девственницей. Вся сила её страха перед грядущим превратилась в неистовое стремление отдаться мне целиком без остатка, заставить любить её тело безраздельно. Поначалу это пугало, но с каждой минутой заводило неимоверно.
Казалось, мы понимаем друг друга с одного касания и даже с полувздоха. Потеряв счёт времени, я лишь мельком без особого удивления отметил, как вновь и вновь возвращается страстное желание, едва достигнув своего пика. Есть, всё же, своё неоспоримое преимущество в новоприобретённой неутомимости этого тела, пусть и расплата за неё скорая гибель.
Спустя бесконечность луна целомудренно удалилась с ночного небосвода, вдоволь наигравшись своими лучами на наших влажных от пота телах, улетел, не дождавшись ответа, сыч, сгинув где-то на равнинах Прикарпатья. Лишь двое людей, превращённых страстью в единое целое, мирно заснули далеко за полночь, укутанные душистым сеном, не расцепляя пальцев рук. Последнее, что я помню, перед тем как сознание окутал сон, было непередаваемо чудесное ощущение почти невесомой густой волны ольгиных волос на моём лице…
Глава 21
Достаточно погнать человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт.
М. Булгаков.
Господи, как же хочется жрать! Неужто это теперь мой крест по жизни во всех реальностях, невзирая на носителей? Такое впечатление, что за сегодняшнюю ночь я снова поспособствовал уничтожению эскадрона чёрных гусар, заколол дюжину-две прусаков, да ещё и намотал вёрст пятьдесят пёхом с тяжёлым грузом за плечами.
Пробуждение вышло стремительным: я вскочил в чём мать родила из-под тёплого сенного покрывала, заботливо накрытого шинелью. Ольги не было. Совсем. Ни следа. Даже запах карболки выветрился.
Судя по сереющему на востоке небу, рассвет не заставит себя долго ждать. Чертыхаясь и поминутно ныряя в развороченный стог, я довольно быстро отыскал детали своей одежды и амуниции. Последним был найден свёрток с подарком сапёров, предусмотрительно подвешенный на торчащий в опорном столбе гвоздь.
Уже подходя к войсковому лагерю, раскинувшемуся вокруг госпиталя, невольно залюбовался гигантской раскорячившейся медузой тумана, слоями переползавшего в распадок с холмов и истаивающего в низинах, там и тут оголяя колючие ветки зарослей густого кустарника, торчащие корявыми пальцами на фоне белых клубов.
— Стой, хто идёт?! — неожиданно остановил меня окрик.
Что ж, вполне ожидаемо, проверим, не накосорезил ли бывший сослуживец.
— Ефрейтор Пронькин! Горемыкин должен был предупредить. Пароль «Пушка»! — не удержался я от шутки. Минувшая ночь заставила душу петь на все лады.
— Остряк… Другой пароль! Иди уж, гулёна. Побудка скоро. Приказ вышел, госпиталь эвакуируют, ещё с ночи бардак зарядили.
— Спасибо, браток. А до меня тут никто не проходил?
— Так я Горемыкина только час назад как сменил. Никого не было, вроде, — почесал затылок солдат.
— Ладно, бывай, не кашляй, — подмигнул я часовому, и вправду имеющему простуженный вид.
Нда-а, а в расположении госпиталя и правда кипела работа. Вернее, от госпиталя на месте едва пробивающейся слегка примятой весенней травки, остались груды ящиков, сложенные палатки и горы тюков из старых больничных простынь.
Получается, я почти всё проспал. Лежачие пациенты скорым маршем грузились на весь имеющийся гужевой транспорт, для отправки к стоящему в четырёх верстах львовскому эшелону. Слово «эвакуация» на разные лады звучало отовсюду.
Всё это мне в перерывах между руганью и понуканием взмыленных санитаров поведал Вяземский, на которого я наткнулся посреди всего этого вавилонского столпотворения. На попытку узнать, где Ольга, Илья Ильич лишь досадно махнул рукой.
— Всех сестёр милосердия я ещё затемно отправил с самыми тяжёлыми к поезду, чтобы обустроить и проконтролировать приём остальных. Да и целее будут. Австриец обнаглел, как прусская подмога подоспела. Ольгу Александровну видел мельком. Сам видишь, Гаврила, аврал…
— Кстати, а чего спешка-то такая?
— По слухам, немцы ночью попытались повторно прорвать оборону, но уже на севере отсюда, в верстах тридцати. Им удалось дойти до третьей линии окопов. Не успели дивизии к ночи толком окопаться. Пришлось резервы вводить прямо с колёс. Слухи идут, народу побило…жуть! Ну да это всего лишь слухи. Австрияки же в сумерках четыре батареи передислоцировали и открыли огонь по нашему расположению на левом берегу. Казачки прохлопали. Да и то сказать: растянулись по фронту, расслабились… Ты разве не слышал канонаду в пятом часу утра?
— Да нет, Иван Ильич, спал крепко, — я попытался скрыть смущение за кашлем. Вот, значит, как? Нехорошо. И с Ольгой толком не попрощался, и, похоже, мы всё глубже в серьёзный замес попадаем.
Я со вздохом поддёрнул левый рукав шинели. Вытатуированный матрикул молчал. Или Смотрящий соврал, или Демиург сейчас на значительно большем расстоянии и «радар» не срабатывает.
— Иван Ильич, мне бы проводить вас до эшелона. В какую подводу пристроиться?
— Да что ты, голубчик? Битком же… давай уж здесь попрощаемся. Тебя всё равно твои
