Все в Севастополе было честь по чести, и это удивляло. Улицы расчищены, разбитые фасады домов загорожены заборами, вывешены флаги по случаю праздника, посверкивают отмытые витрины магазинов. И плакаты висят, и портреты «стахановцев фронта» — снайперов, лучших командиров.
— А я так ждала, — говорила Нина, прижимаясь к Ивану. — А от тебя ни одного письма. Думала, убили, или того хуже — забыл?
— Что письмо, я сам хотел…
— Как тебе удалось снова в Севастополь попасть? Это ж не просто.
— Не просто.
Он помолчал, не желая портить хороший день горькими воспоминаниями.
Еще зимой вернулся бы, как первый раз из госпиталя выписался, да буря помешала.
— Буря?!
Нина недоверчиво посмотрела на него. На войне одна помеха — либо смерть, либо тяжелое ранение. Какая бы ни была непогода, хоть стихийное бедствие, — все пустяк в сравнении с бедствием войны. Ждала, что Иван как-то объяснит нелепые свои слова, скажет: пошутил. Он молчал, уходя от воспоминаний. Но картины той зимней ночи все вихрились перед ним. Виделся тесный, забитый кораблями ковш Туапсинского порта, волны, перехлестывавшие через мол, якорные цепи и стальные тросы, рвущиеся, как нитки, стоны гудков и сирен, прорывающиеся сквозь свист ветра. Гидросамолет попытался взлететь, спасаясь от шторма, его бросило в море. Катер-охотник перевернуло вверх килем. Но другой волной его снова поставило на киль и он ушел на так и не успевших заглохнуть двигателях. Если бы не видел это своими глазами, не поверил бы, что такое может быть. Корабли било о пирс, друг о друга, гнуло форштевни, мяло борта. Мощная броневая обшивка крейсеров, выдерживающая удары тяжелых снарядов, трещала по швам. Кнехты, захлестнутые в несколько тросов, вырывало из палубы… И так четырнадцать часов подряд. Многие корабли и транспорты, оказавшиеся тогда в порту, встали на ремонт на недели и на месяцы. А он, бывший краснофлотец Зародов, собиравшийся со вновь сформированной маршевой ротой плыть в Севастополь и участвовавший в том бою со стихией, попал в госпиталь с перебитыми ногами. Их резануло лопнувшим тросом и, по общему мнению, резануло вскользь, счастливо. Могло быть хуже…
Рассказывать все это Нине сейчас, в такой день?…
А через два месяца — снова маршевая рота, снова порт и на тот раз спокойная погрузка. Транспорты шли в сопровождении крейсера и двух эсминцев. Шли, дымили в десяток труб, и все, кто был на палубах, спрашивали друг у друга: как далеко можно разглядеть с самолета эти дымы? Умные люди просвещали: с километровой высоты дым в море видно чуть ли не на сотню миль. И всем было ясно: незаметно не прокрадешься. Тем более, что шли днем, рассчитывая придти в Севастополь в начале ночи, чтобы кораблям до утра разгрузиться и погрузиться, и снова уйти подальше в море.
Как раз солнце заходило, и все, кто изнывал на палубах в ожидании, мысленно и вслух торопили солнце, представляя, как хорошо видны силуэты кораблей на розовом закате. К счастью уже кружил над караваном гидросамолет прикрытия, когда появился немецкий торпедоносец. Он шел над самой водой, но кто-то глазастый далеко углядел его с палубы, закричал. И весь корабль закричал, как один человек. Но летчик тоже оказался глазастым, пошел наперерез, издалека открыл огонь: главное не сбить, главное не дать прицельно сбросить торпеду. Старенький самолет с поплавками, но маневренный, верткий.
Первый торпедоносец ушел круто вверх, не сбросив торпеду. Но со стороны солнца, чтобы не разглядели с кораблей, зашел другой. Сброшенная им торпеда достала бы впереди идущий транспорт, да подвернулся эсминец. Или же нарочно подставил борт, поди, пойми. Эсминец тонул, а перегруженный транспорт шел вперед, не останавливаясь. И когда проходили мимо него, многие на транспорте плакали и ругали, как придется, фашистов, командира корабля, не отдающего приказ застопорить ход, всю войну эту проклятую. А с тонущего эсминца доносилась песня «Раскинулось море широко…»
Как расскажешь такое? Да и надо ли рассказывать? Это после войны, когда все будет забываться, те, кто останется жив, начнут ворошить прошлое, может даже и хвастаться пережитым. Но теперь… Забыть бы все и не вспоминать…
Тот одинокий гидросамолет и спас их. Одна торпеда прошла под кормой, и от другой капитан как-то умудрился увильнуть, а третья шла прямо на транспорт. И видно уж было, что не отвернуть. И сотни людей, стоявших на палубе, затаили дыхание, не сводя глаз с искрящегося следа. Гидросамолет ринулся на этот след и понесся так низко, словно хотел протаранить торпеду. Но он сбросил серию мелких бомб. Точно сбросил, вовремя: торпеда рванула в полукабельтове от борта. А самолет, чтобы не зацепить транспорт, заложил крутой вираж, но черпнул крылом морской водицы. И весь корабль, только что дружно, в единый голос, кричавший «Ура!», охнул, как один человек.
Что было потом, Иван так и не знает. Далеко за кормой самолет все взмахивал над волнами одним крылом, как подбитая чайка. А потом пропал в густеющем сумраке.
Не позавидовал он тогда морякам да летчикам на этой дороге жизни, ох как не позавидовал!…
За домами глухо ухнул взрыв, донесся слабый, задушенный стенами крик. И хоть был он подобен комариному писку, ясно слышалось, как человеку больно. Иван дернулся, чтобы бежать туда, на крик, но другой взрыв рванул ближе, и он шатнулся к Нине, оттеснил под арку, прижался всем телом, заслонил. И вдруг почувствовал под рукой ее тугой живот, отстранился.
— Ты чего? — смущенно спросила Нина.
— А ты?… Я все спросить хочу…
Она прижалась к нему.
— Я тебе говорила: у нас будет…
— Меня же, сколько не было.
— Дуралей! — Нина засмеялась. — Так уж скоро восьмой месяц.
— Не может быть!… В такое время!…
Он сам не понимал, что говорил. Ошарашила его эта новость. Ошарашила почище, чем в тот раз, осенью, когда он попал в медсанбат, и Нина пришла к нему чистенькая, умытая, в белом халатике. Тогда он будто тонуть начал, так не хватало воздуха, и понял, что девчонка эта для него всё.
— Как же быть-то, как же… война ведь…
— Природе все равно — война не война.
— Тебе надо уехать. Все ведь может быть…
— Теперь везде все может быть.
— А мне-то как?… Что мне-то?…
— Чего тебе, воюй, знай. Теперь уж это мое дело.
Нина снова засмеялась, и он вдруг почувствовал себя перед ней маленьким, никчемным. Но все взбунтовалось в нем от такой мысли, он начал лихорадочно соображать, что бы такое сделать важное для Нины, чем бы помочь. Всплыло в памяти самоуверенное заявление младшего лейтенанта — «Я знаю, что вам надо». И вдруг он понял, о чем говорил патрульный. Схватил Нину за руку, быстро повел по улице. Мелькали витрины, вывески, лица людей, плакаты на стенах и заборах — артист Лемешев в шоферской кепке из кинофильма «Музыкальная история», надпись «Агитпункт» с приклеенной у входа газетой «Маяк коммуны», человек в дверях парикмахерской, кричавший «Фронтовикам без очереди!», мальчишка — чистильщик сапог, призывно стучавший щетками…
— Куда ты меня тащишь? — смеялась Нина, слабо сопротивляясь.
— Сейчас, сейчас, — повторял Иван. — Приморский бульвар… угол отбит…
Патрульный ничего не напутал: видно, не первые были Иван с Ниной, кого он направлял по этому адресу. Каменный павильон с углом, отбитым снарядом, Иван нашел быстро, и увидел то, что ожидал, — небольшую вывеску с надписью «ЗАГС».
— Чего надумал-то? — испугалась Нина.
— Чего надо… Хочу, чтобы он был Зародовым…
Пожилая женщина, сидевшая за столом, фазу встала, как только они открыли дверь.
— Проходите, проходите, пожалуйста, — заговорила она так обрадовано, словно только их и ждала целый день. Взглянула на Нину, все поняла и забегала по комнате, подставляя стулья. — Что ж вы, милые, так поздно-то, пораньше бы надо.
— Да мы и не знали, — смутился Иван. — Да и война ведь.
— Конечно, конечно. Ну, вы садитесь, садитесь. Без свидетелей? Ладно, я свидетельница.
— Найдем кого-нибудь.
Ивану хотелось, чтобы все было честь по чести в этот день, он выскочил на улицу, заоглядывался, решая, кого бы позвать. Увидел пестро раскрашенную «эмку», кинулся к дороге, поднял руку.
— Чего тебе? — сердито спросил шофер, притормозив;
— Женюсь я…
— Ну и женись.
— Свидетели нужны. Хотя б один.
Он видел в глубине «эмки» каких-то людей и говорил громко, рассчитывая, что выйдет хоть кто-нибудь. С другой стороны машины открылась дверца, и вышел генерал в поблескивающих пенсне, с усиками, с ремнями через оба плеча.
— Извините, — попятился Иван, — не знал я…
— А где невеста? — спросил генерал.
— Там, — кивнул он на открытые двери ЗАГСа.
— Что ж, надо уважить фронтовика.
Следом из машины выскочил молоденький лейтенант, совсем мальчишка, вдвоем они вошли в сумрачное помещение, оба пожали руки Ивану, Нине, женщине за столом, генерал серьезно, а лейтенант с веселым озорным любопытством. Потом все расписались в какой-то книге. Подпись генерала показалась Ивану знакомой, он еще наклонился над книгой и вспомнил: точно такая же подпись была на Почетной грамоте. «Там стояло: «Командующий войсками Ив. Петров».
