Рыбин Владимир.
Непобежденные.
Героическая трагедия
Живым и павшим
красноармейцам, краснофлотцам и командирам
Приморской армии и Черноморского флота,
насмерть вставшим у стен Севастополя,
посвящается эта книга
Часть первая.
СЕВАСТОПОЛЬ НЕ СДАВАТЬ!
I
Их было двое в тесном окопе, сидели на дне, навалившись друг на друга, пережидали бомбежку. Когда слоновий топот разрывов откатился, они оба разом приподнялись, огляделись. Степь было не узнать, словно она заболела вдруг, покрывшись серыми оспинами. Слева и справа из этой развороченной земли поднимались бойцы, отряхивались, перекрикивались, удивляясь тому, что живы.
Взвод занимал оборону по склону высотки, которую и высоткой трудно было назвать, — так, пологая приподнятость среди бескрайнего «футбольного поля», как называли бойцы эту степь. Все они были новичками на войне — собраны с крымских городов и сел всего две недели назад. Кто был на брони, кто не попал под летний призыв по болезни, но теперь, когда война подкатилась к самому дому, не стало у них, временно освобожденных от призыва, важнее дела, чем защищать свой собственный дом. Поносив две недели длинные палки на плечах — оружия не хватало на фронте, — стрельнув пару раз из единственной в учебном взводе настоящей винтовки, они были подняты по тревоге и, получив наконец оружие и совершив трехдневный, точнее сказать, трехночный марш, поскольку днем идти не давали немецкие самолеты, заняли оборону в степи с серьезной задачей остановить на этом рубеже немцев, прорвавших укрепления на Перекопе.
Командир взвода Тувинцев, недавний выпускник краткосрочных курсов младших лейтенантов, весь вечер и всю эту ночь бегал от бойца к бойцу, боясь, что уснут после марша и к утру не окопаются как следует. Но по большей части ячейки были готовы и добротно замаскированы сухой травой. «Надежда взвода» — расчет единственного дегтяревского пулемета — сумел даже выкопать метра три траншеи, несказанно обрадовав младшего лейтенанта, прозорливо увидевшего в этом начало будущей системы траншей и ходов сообщения, которые, по его расчету, должны будут связать разрозненные ячейки в надежный узел обороны. Сам успевший целый месяц повоевать, пока не ранило, он знал, что без окопа так же нельзя обороняться, как без оружия. И потому вытаскивал из ячеек нерадивых бойцов, водил к пулеметчикам. Нерадивые шли охотно — все-таки отдых от «кротовьей» работы — и вступали с командиром в пререкания.
— Так у них же ж лопата. Была бы у меня лопата…
Лопат во взводе действительно почти не было, но это младшему лейтенанту не казалось препятствием для примерного бойца — землю можно было долбить ножом и выбрасывать руками.
— Так они же ж обученные, не то что мы…
И это тоже была правда: оба пулеметчика успели понюхать пороха. Они и попали во взвод как ветераны, чтобы показывать пример новобранцам. Однако в окапывании и они были такие же новички, делали это первый раз в жизни, если не считать одного-единственного занятия по окапыванию, которое младший лейтенант успел провести со взводом.
— Так он же ж, Зародов, вон какой бугай…
— Ничего, — выручал взводного тот, о ком шла речь, здоровенный детина, терпеливый и добродушный, как многие рослые люди. — Жареный осколок в задницу клюнет, враз окопается. Если, конечно, останется живым.
— Вот-вот, — радовался младший лейтенант. — Большому-то и окоп глубже нужен…
По молодости он еще не понимал, что слова мало что значат для необстрелянного человека. Всему учит первый бой, и счастливы те, для кого этот бой будет не последним, кто успеет понять извечную истину войны: чем больше пота сегодня, тем меньше крови завтра.
Пулеметчики гордились своим окопом, охотно демонстрировали гладкие стенки, широкий бруствер, утыканный пучками травы, ровный стол, на котором уже стоял «дегтярь» со вставленным диском. О так понравившемся взводному отрезке траншеи они не упоминали. Когда копали его, вовсе не думали ни о какой траншее, просто вырыли скос, отведя его чуть в сторону, считая, что иначе из окопа вылезать неудобно. Но похвалы принимали, как должное.
Эти «экскурсии» к ним длились до самого рассвета, пока гул приближающихся самолетов не разогнал «экскурсантов» по своим ячейкам. Тогда пулеметчики, сняв пулемет со стола и прикрыв его локтями и грудью, вжались в дно окопа, искоса взглядывая в небесную синеву, по которой скользили черные кресты немецких «юнкерсов».
Бомбы ложились близко, земля дергалась под ногами, и с гладких стенок окопа сбегали пыльные струйки.
— Ну что, Зародов, не слыхал, небось, такой увертюры? — спросил пулеметчик великана-помощника, когда самолеты улетели.
Он поднялся в рост и принялся очищать стол для своего «дегтяря».
— Ты бы, Манухин, послушал главный калибр на крейсере, — снисходительно ответил помощник.
— Одно дело, когда ты громко бьешь, и совсем другое, когда по тебе, а?
Зародов не успел ответить, как над бруствером показалась круглая физиономия отделенного, младшего сержанта Дремова.
— Живы? — почему-то приглушенно спросил Дремов, как всегда, улыбаясь.
Улыбка у него была добродушная, призывная. При виде нее трудно было удержаться от ответной улыбки.
— Не для того окоп копали, чтобы помирать, — весело ответил Манухин.
— Ну слава богу, — еще шире заулыбался отделенный. — Смотрите, на вас вся надежа.
Он исчез так же внезапно, как и появился, уполз к другим ячейкам.
— Чего ползешь-то? — крикнули вдогон.
— Чтоб не демаскировать.
— Так никого ж нет.
— А вы гляньте.
Выкинулись оба на бруствер, всмотрелись в еще не разогревшуюся, по-раннему дымную даль, углядели четыре темных пятна — танки и пестрятину по степи, и словно мух понасыпало, — пехоту.
— Так это, может, и не немцы?
— Скоро узнаешь! — глухо донесся издали веселый голос отделенного. — Гляди, чтоб не маячить!
— Чего не маячить? — проворчал Зародов. — Начнем стрелять, сразу нас и увидят.
Пулеметчик хлопнул своего верзилу-помощника по спине:
— Пригнись, тебе говорят, не на мостике. Получше спрячешься, подольше поживешь.
— Не кроты прятаться-то…
Тут сверкнуло впереди раз, другой, третий, и хлесткие резкие разрывы разбили повисшую было тишину. В ответ застучали редкие, тихонькие, несерьезные винтовочные выстрелы.
— Не стреля-ять! — запел тонкий голос, то ли взводного, то ли отделенного, то ли еще чей.
Затихла оборона, напружинилась в ожидании. И пулеметчики замерли, уперевшись грудью в мягкую земляную кромку окопа, всматривались в медленно приближавшиеся, еще далекие цепи немцев.
— Диски полные? — спросил наводчик. Просто так спросил, чтобы не молчать, потому что еще с вечера проверял и сам видел: все под завязку набиты, по сорок семь патронов в каждом. Потому не стал дожидаться ответа, снял магазин и принялся проверять работу затвора: дважды оттянул рукоятку, дважды нажал на спусковой крючок. Затвор клацал сухо, с каким-то плотоядным нетерпением.
Не было во взводе более непохожих и более дружных людей, чем эти два пулеметчика. Иван Манухин — маленький, щуплый, быстрый, Иван Зародов — великан даже по флотским меркам. С первого дня, как они оказались рядом в строю, эту пару окрестили редкой, хотя и не новой в войсках кличкой — «полтора Ивана». Когда взводу выделили пулемет, младший лейтенант Тувинцев, не задумываясь, вручил его Ивану Зародову, как самому «крупномасштабному», приставив к нему вторым номером малорослого Манухина. Но после первых же стрельб расчет самостийно поменялся местами. Взводному объяснили это тем, что второй стреляет лучше, а первый, поскольку силенкой не обижен, более приспособлен таскать запас патронов. Взводный помычал недовольно, прикидывая в уме, как бы здоровяк Зародов не взбунтовался под началом своего хилого напарника, но возражать не стал.
Цепи немцев приближались быстро. Танки катили по равнине, даже не покачиваясь, за ними тянулись пыльные шлейфы. В безветрии эти неопадающие шлейфы походили на огромных змей с черными головами, время от времени рыгающих огнем.
— Как на картинке, — сказал Зародов.
— Чего?
— Ерунда вспомнилась. Когда был маленьким…
— Ты был маленьким? — весело изумился Манухин.
— … была у меня книжка с картинками, — никак не среагировав на насмешку, продолжал Зародов. — Нарисован дракон с тремя головами. И головы те огнем пыхали…
— Ну и что?
— Совсем как теперь.
— Ага. Там с ними Иван управлялся.
— Точно. И у тебя такая книжка была?
— Не было. Но ведь сказки потому и живут, что повторяются в жизни. Там один Иван все головы поотсекал, а нас, как говорят, — полтора.
— Трое нас, — серьезно сказал Зародов. — Ты да я, да пулемет…
