- Я спросила, - оживилась Анна Петровна. - Что стало на самом деле с телами казненных. Он замялся, долго молчал, потом сказал: "Сожгли". Я спрашиваю: где? Отвечает загадочно: "На обратном пути". Интересно, правда?
Еще бы... Для нас любое слово, пусть и самое незначительное, в строку.
...Свердловск, идет реконструкция вокзала, грязь и суета. Прощаемся тепло, обещаем непременно увидеться. Это немного странно: две взрослых тети и мы; но я догадываюсь: в их скучной провинциальной жизни мы возникли, как две чуть заметные звездочки на небосклоне. Потому что все остальное давным-давно слилось в нечто общее и нераздельное. И очень-очень скучное.
- Что дальше? - Я спрашиваю так потому, что не знаю - где остановится Таня, как будет жить. Еще в Ленинграде я пытался задать этот вопрос, но ответа не получил.
Она улыбается:
- Не беспокойся. У меня все в порядке. Ты будешь у отчима. На Главном проспекте.
- Ленина. Чекистский городок. Корпус три, квартира сорок.
- Главном, - упрямо сдвигает брови. - Я не произношу это имя вслух. Оно приносит несчастье. Я найду тебя сама, ни о чем не беспокойся.
И вдруг я догадываюсь:
- Младший Веретенников? Карсавин? Они здесь?
- Сережа... - Господи, как она серьезна. Она сейчас напоминает маленькую старушку на церковной паперти. Из романса. - Сережа, не сердись и прости. Мы оба знаем, как работает НКВД. Ни я, ни ты никогда не скажем лишнего, потому что не знаем. Правда? Ну, вот... - Она нежно целует меня в щеку и убегает в сторону низеньких, почерневших домиков, вытянувшихся вдоль железной дороги.
Отправляюсь к отцу. Я не дал телеграммы, дома его наверняка нет. Это ничего. Я терпеливо подожду. К отцу... Он, конечно, не отец, но что греха таить - он близок мне. А мама... Бог с ней. Я ей не судья.
Городок чекистов всем известен, каинова печать Свердловска. Вот нужный корпус, вот квартира. Этаж четвертый, невысоко, и это жаль. Красивый вид из окна - восторг души. Кручу флажок звонка, глухо звучат шаги.
- Кто там? - Голос женский, вот неожиданность... Может быть, я совсем напрасно обижался на мать? Открывает женщина, и у меня валится с плеч гора: пожилая, лет семидесяти, с морщинистым лицом - она может быть кем угодно, только не женой или подружкой - кто еще там бывает у взрослых?
- Здравствуйте, я пасынок Ивана Трифоновича, но вы меня не знаете. Может быть, разрешите подождать?
Она молча впускает меня. Снимаю курточку, прохожу в комнату. Чисто, уютно, мебель самая необходимая, ничего лишнего. Книги на полке, лампочка без абажура под потолком.
- Я все о вас знаю, - доброжелательно произносит она. - Иван Трифонович мне и рассказывал, и фотографии показывал!
Вот как? Фотографии... Забавно. Теплая волна заливает душу. Я не ошибся. Но... Что я привез ему? Попытку раскрыть тайну царского захоронения... Пустили зайку в огород. Скверный оказался зайка...
До меня только сейчас доходит - с чем я приехал к заместителю начальника УНКВД. Как бы там ни было - свинство. Подлянка фирменная. Значит - уйти? Немедленно, пока он не вернулся. Нельзя... Он чекист. Он отыщет меня под землей. Раньше надо было думать, Сергей Алексеевич.
А бабушка улыбается, накрывает на стол, усаживает "покушать". Я не прислушиваюсь к тому, что она говорит, но ухо невольно выхватывает отдельные фразы. Они складываются в картину. Оказывается, сын старушки служил в местном НКВД, заболел и умер, с пенсией вышла заминка (выясняли связана ли болезнь с профессиональной деятельностью), а отчим взял и разорвал порочный круг: по его письму в "Центр", - это бабушка так назвала главное ведомство страны - пришло распоряжении наркома Берии, и пенсию выдали.
- С того дня я и опекаю Ивана Трифоновича, - Филипповна (так она мне представилась) трет глаза платком. - Он мне теперь как родной. Ты садись, кушай.
Ах, как вкусны маленькие уральские пельмени, сроду таких не ел, как удивительны огромные соленые грибы...
Вечер, довольно поздний. Слышу лязг ключа в замке, входит Трифонович, на его лице возникает такая неописуемая радость, что сердце мое падает. Я вдруг ощущаю тяжесть своих недавних предположений, и слезы по-детски брызгают из глаз. Я не могу сдержаться. Трифонович обнимает меня, бормочет:
- Ничего... Ничего. Теперь все будет хорошо...
С каменным лицом выслушивает рассказ о маминых художествах. Долго молчит.
- Знаешь... - Голос звучит грустно-грустно. - Женщины - они ведь такие странные создания... Ты не суди маму. Я ведь уехал. Она привыкла к Ленинграду, прежней жизни. Авось и будет у нее все хорошо.
И ни слова о себе. Но я вижу: мучается, места не находит. Он все еще любит Нину Степановну, и некуда ему деться от этой любви. Как жалко, как обидно. Ведь маме с ним так повезло, так редко кому везет.
- Что собираешься делать?
- Подготовлюсь, сдам экзамены. А там... видно будет.
- Может быть, все же к нам?
- Нет. - Мой ответ звучит непримиримо, он не продолжает. Все ясно раз и навсегда.
На следующее утро отправляюсь в школу, она рядом с городком. Шумная, веселая, очень похожая на оставленную в Ленинграде. Бегают мальчики, хватают за косы девочек, те неестественно хохочут. Как будто и не уезжал. Через вестибюль проплывает величественная дама с высоко поднятым пучком волос. Смотрит, улыбается. Я узнаю Анну Петровну.
- Так это твой отчим начальник НКВД у нас? - В ее голосе звучит невольное восхищение или даже преклонение. Нет. Страх звучит в ее голосе, он прорывается сквозь улыбку, как едва заметная струйка воды сквозь трещинку в лопнувшем кувшине. Мне становится неловко.
- Заместитель... - произношу невнятно, она замечает мое смущение и переводит разговор.
- Хочешь сдать экзамены у нас?
- Если позволите.
- Отчего же не позволить... Но еще десять дней занятий. Ты будешь посещать? Или сразу на экзамен?
Я молча протягиваю справку, она читает и брови ее ползут вверх.
- Да ты почти круглый отличник! - восклицает. - У нас их нет, к сожалению... Хорошо. Приходи сразу на экзамен. Я договорюсь с директором и педсоветом. Десятого июня - первый. Справку оставь.
Мы прощаемся. Если бы она знала, насколько безразличны мне эти экзамены. Я помню, о чем сказал Фролов. Да и газеты, все подряд, пишут об одном и том же: война на пороге.
И вдруг словно вспышка магния: Сталин проспит войну, проиграет ее, понадеявшись на своего друга Адольфа. И тогда придется устилать дорогу к победе костями и телами миллионов, Сталину всегда безразличных. Расходный материал...
Вышел на улицу, по сравнению с Ленинградом здесь было просторно и пусто. Отсутствие прохожих расширяло улицу до бесконечности, она казалась и длинной и широкой. И, как всегда неожиданно, появилась Таня. Улыбнулась, протянула нечто, завернутое в газету:
- Читай внимательно. И быстро. Начнешь сдавать - не сможешь нам помочь.
- А что же господин адъютант и младший Веретенников?
- Его зовут Валентином. Они ничего не вычитали. Я сказала: есть только один человек. Ты.
- Ты так уверена?
- Я просто знаю. Читай.
Она ушла, не оглянувшись. Нервы у этой девочки - позавидуешь. Интересно... Она что же, не понимает, что дома я не смогу читать об убийстве царской семьи? Дома - отчим, он уже однажды высказался на заданную тему. Вспоминаю о рукописи Званцева. Она закончилась убийством Веры. Перед отъездом я аккуратно перевязал страницы шпагатом и сунул в тайник. Лишь бы мама не догадалась, на мое несчастье, обменять наши комнаты на общее со своим новым другом жилье. Тогда трудно будет получить все это обратно.
Вернулся домой, попросил Филипповну не мешать - экзамены на носу. На всякий случай запер двери на задвижку и раскрыл повествование Соколова. Почему-то с первых же страниц мне стало ясно, что ответ есть и заключается он совсем не во внимательном прочтении. Он - на весьма определенной странице. Ее нужно найти, обнаружить.
Просматриваю по диагонали. Царское Село, Тобольск, отъезд в Екатеринбург. Этапы большого пути, сколь ни пародийно это звучит. Нет. Не здесь... Дом Ипатьева, обиход семьи, обстановка в доме после расстрела. Детали. Важно, но не для меня. Рассказы свидетелей о том, что происходило у Открытой шахты. Н-да... То, что интересует меня, нас, - не здесь.
И... глава двадцать первая. В самом ее начале есть показания сторожа при переезде № 184 Якова Лобухина. Ночью 17 июля он проснулся от шума автомобильного мотора, глянул в окно и увидел грузовой автомобиль, в кузове - четверо с винтовками.
И в этой же главе: грузовой автомобиль уехал от Открытой шахты в город ночью 19 июля. Лобухин и его сын Василий видели, как "фиат" прошел через переезд и застрял в болоте Поросенкова лога. Его вытаскивали и строили мостик из шпал.
Я увидел снимок № 76. Проселок, слева редкий лесок, поперек дороги гать, шпальный ряд. Лобухин видел, как брали шпалы от его дома и уносили в лог.
"Что тут такого?" - спрашиваю я себя, но кто-то говорит мне: вот он, ответ...
Кто-то незримый бубнит, шепчет мне в ухо: задумайся... По этой самой дороге в ночь на семнадцатое прошел двадцатипятисильный, маломощный "фиат", нагруженный одиннадцатью телами расстрелянных (семьсот с лишним килограммов) и четырьмя (по меньшей мере!) охранниками с винтовками - это еще триста с лишним килограммов! Всего получается не менее тонны. Легко представить, как полз этот грузовичок, рассчитанный на перевозку сотни-другой килограммов оливок или бутылок кьянти.
