2
Завтра мы улетаем, и Ленечка мне принес целый саквояж со шмотками.
– Сын, – объясняет, – растолстел.
Уже и некуда вешать.
– Да ты, – говорю, – Леня, чего?..
И в знак протеста чуть ли не замахал руками.
Но он даже и не хочет слушать.
– Ты меня, – говорит, – Толя, обижаешь…
Пришлось выбросить белый флаг, и буду теперь «как лондонский дэнди». На следующий год приеду, и конопатый полицейский, увидев на мне оранжевую кожанку, вместо того чтобы меня обшмонать, возьмет под козырек.
Ставит на стол бутылку и вместе с бананом протягивает пластмассовый стакан. Похоже, что коньяк.
И тоже теперь побратались.
Воротишься на родину
Мы заработали в Америке две тысячи баксов. Конечно, копейки, но тоже ведь на дороге не валяются.
И вот вернулись в Питер.
Ленка мне говорит:
– Давай под паркет.
И, приставив к паркетине отвертку, уже приготовила молоток.
Но я ее остудил.
– Так же, – смеюсь, – сразу и накнокают.
И все двадцать купюр засунул между страницами в свои книжки. Их у меня скопилось несколько тысяч. А в какие, по запарке и запамятовал. Стали все перетряхивать и в результате одной купюры так и недосчитались. А это – месяц работать. В лучшем случае – недели две-три.
А на следующее утро вышел со своими трудами на Невский. Целый день простоял и уже собрался уходить, как вдруг прибегает взволнованный ветеран.
– Это, – спрашивает, – не ваши? – А у самого чуть ли не трясутся руки. И протягивает мне моего «Мальчика с одуванчиками». А там – эти несчастные сто долларов.
Надо было ему отстегнуть. Хотя бы нашу деревянную пятихатку. А я стою и все никак не могу успокоиться. А когда пришел в себя, то уже никого.
Бродский и окуджава
Один блатной все сомневался: покупать мою книгу или не покупать?
Его смущает Бродский. Он вообще-то его не читал. Но знает. Что Бродский фашист.
Зато Окуджава – в законе.
Слава затеплинский
А этот вообще похож на разбойника. Искусствовед из академии художеств. И, как и положено искусствоведу, наискосок через глаз черная повязка.
Когда-то «ботал» и с «Шемякой», и даже с самим «Еськой». «Приходят как-то с Яшей Гординым, а Еськи все нет и нет…»
Себя окрестил «графоманом», которому «даже лень испачкать чистый лист».
Когда листал мою книжку, с ходу отметил папину уборную.
Ну, уж теперь-то точно – искусствовед. Так что пришлось держать оборону.
– Да, – соглашаюсь, – в «Зависти». У Олеши.
Правда, у него там Бабичев поет. А у меня папа комкает газетные листочки.
Отслюнил мне три пятихатки и все не уходит. А я его не то чтобы уже позабыл. А так.
– Я, – улыбается, – знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но все равно, – говорит, – послушай. Всего несколько слов.
И прочел:
Мой поезд ушел.
Я один на перроне.
Хочется выпить.
Васильевский островАвтограф
Как будто высыпались из корзины и, облепив прилавок, метут все подряд: и слайды, и брелки, и даже наклейки. А мою книжку так и не взяли.
Скользнули по рылятнику на фотографии. А потом и по мне. И ушли.
Минут через десять вернулись и протягивают по спичечному коробку. Оказывается, желают автограф.
А книжку – даже и не спросили, сколько стоит.
И теперь в Краснодаре покажут: вот, видели в Петербурге писателя.
А может, и не довезут – потеряют. Но скорее всего выбросят.
Писатель и романтик
1. Писатель
Увидел мою книжку и давай все подробно расспрашивать: и сколько стоит бумага, и сколько – набор.
Оказывается, тоже сочинитель и собирается издать свою фантастическую повесть. Как ихние местные власти под руководством ЦРУ спаивают русский народ.
2. Романтик
На одной из обложек заметил фотографию Сталина с Ворошиловым и похвалился. Что и у него почти такая же. Только вместе с Климом – дед. Правда, самого деда потом загребли и расстреляли.
Но Клим, наверно, не виноват. Зато Буденный, когда за ним пришли, открыл из пулемета огонь.
До свидания, мальчики
На Брайтоне додумались до ног: одна в ботинке, а другая – в тапочке. А в Петропавловской крепости дошли до головы: одну половину завили, а другую – побрили.
– Откуда, – спрашиваю, – ребята, держите путь?
Оказывается, из Лицея. Потомки Александра Сергеевича.
Один с двумя полушариями останавливается и на моей книге разглядывает обложку.
– Это, – улыбается, – вы?
– Да, – отвечаю, – это я.
Перевернул и теперь разглядывает с другой стороны. Где на обложке три портрета.
– Кого-нибудь, – улыбаюсь, – узнаешь?
Не узнает.
– Это, – говорю, – Булат Окуджава.
Молчит.
– Что, – спрашиваю, – не слышал? У него, – говорю, – песни.
– Ну, назовите, – просит, – хоть одну.
– «До свидания, мальчики».
И тоже решил попрощаться.
– До свидания, – смеется, – дедушка.
– Так, – объясняю, – называется песня. Он, – говорю, – учитель Высоцкого. Высоцкого-то знаешь?
Знает.
– У него, – говорит, – про щенков.
– Не про щенков, – улыбаюсь, – а про волков.
– Ага, – смеется, – про волков.
Думает.
– А что значит учитель? Вместе выпивали?
– У меня, – говорю, – была с ним встреча.
– Брали интервью?
– Да нет, – говорю, – не совсем. Я на его слова…
– А десять баксов, – перебивает, – не поменяете?..
И, не дождавшись моего ответа, убежал.
Подарок
Сначала я даже растерялся:
– Вы, – улыбается, – знали Варлама Шаламова?!
– Был, – говорю, – у него дома.
Не может поверить.
Совсем пацан – и значит, еще не все потеряно.
– Пожалуйста, – говорит, – надпишите. – И называет имя своей мамы.
…И после слов «от автора» просит еще дописать «который видел Варлама Шаламова».
– Мама сама, – улыбаюсь, – прочтет. И будет и так ясно.
– А теперь, – говорит, – надпишите и мне.
Одна книжка – его. А другую он привезет маме.
В подарок.
Новое о лермонтове
Скользнул по альбому с рисунками Лермонтова и вдруг выдает:
– Да этот пидор вообще был трус.
Искал смерть, искал смерть. А на самом деле отлынивал от армии.
Ему пришлют из военкомата повестку, а он ее разорвет – и на Кавказ. Мильтоны его ищут, а его и след простыл.
Верить или не верить?
Такой же, как и я, оборванец. И на груди – точно такая же, как и у меня, картонка: СВОЮ КНИГУ ПРЕДЛАГАЕТ АВТОР.
Но только стоит возле часовни и держит в руке кружку: НА РЕМОНТ МОНАСТЫРЯ.
Дыхание народа
1
Подходит пьяный и вдруг сообщает:
– А этот пидармон… слыхал… князь…
Оказывается, про Ельцина. На прошлой неделе на службе в Исаакиевском соборе так постановил Собчак.
2
И снова пьяный. И на этот раз, похоже, надолго. Разглядывает мою фотографию.
Потом вдруг спрашивает:
– Зачем?
– Что, – говорю, – зачем?
А он и не знает, что. Зачем и все. Стоит и не отходит.
Как будто отошел. Но вот опять вернулся. И опять за свое.
– Ну, зачем?
Но я в этих делах тоже не лыком шит. Меня голыми руками не возьмешь. Стою и не уступаю врагу ни пяди.
– Ну, чего, – повторяю, – зачем?
Наконец, его все-таки сдвинуло дальше.
– Зачем, – говорит, – ты, русский человек, здесь стоишь?
А сам все смотрит на парапет, где расположились два лица «кавказской национальности». И чуть ли не скрипит на них зубами.
– У-у… ненавижу… Был бы, – говорит, – у меня пулемет…
Да, думаю, товарищ серьезный. И просто так не уйдет.
И вдруг так мечтательно склабится.
– Уже с ноября… не плотят… слышь… дай пятисотку… до завтра… бля буду… – отдам…
3
Ну, все: уже нагнулся за кошельком, и я приготовил фломастер. А он открывает баул и вытаскивает пустые бутылки.
– Вот, – предлагает, – возьмешь?
И тогда он за меня проголосует.
4
По-моему трезвый. И даже, похоже, читает.
«… целомудренно стыдясь распахнуться перед читателем всеми своими болями, автор только легким пунктиром обозначает линии нелегких судеб своих героев…»
Сейчас начнет хвалить.
И вдруг он мне говорит:
– Вот он про тебя написал, а ты, наверно, и сам не знаешь. Ну, вот, скажи мне, только честно, кто он, твой Искандер: еврей или черножопый?
5
А этому моя книга вообще не нужна. Он уже для себя все решил. По моей фотографии.
И сразу видно, что у человека горит душа.
– Я бы, – говорит, – хотел подышать ядом для правительства.
Так и сказал. Слово в слово.
Новые русские
Если нищему запретить воровать – он становится убийцей.
Все ясно
Все смотрит, смотрит и как будто ничего не может понять.
– А это, – спрашивает, – что?
– Как, – улыбаюсь, – что? Вы что, не видите? Книга.
Опять все смотрит и теперь как будто никак не может прочитать.
– А что в ней, – снова спрашивает, – в этой вашей книге?
– В ней, – и опять улыбаюсь, – содержание.
– Все ясно, – говорит, – с вами все ясно.
