мы равнодушны. Мы не будем делать того, чего придется стыдиться. Мы можем прогуливаться на природе и работать, простодушно испытывая то, что Карлейль называет «совершенно королевским чувством». Мы можем работать, потому что мы честны. Мы говорим, что в детстве ошиблись или, скорее, должны были слушаться и заниматься тем, чем можно заработать на хлеб. Потом произошло много всего, и мы сочли нужным стать ремесленниками. Дело в том, что некоторые обстоятельства требовали от нас слишком многого.
Если бы ты с кем-нибудь об этом поговорил, думаю, все стали бы тебя отговаривать и т. д. Разве что женщина, с которой ты сейчас, не стала бы. Если у тебя уже есть решение для себя самого, избегай людей, чтобы они не смогли отнять у тебя силу воли. Именно тогда, когда человек еще не утратил свою внешнюю неловкость, не сбросил шелуху, достаточно сказать «ни на что не годен», чтобы вызвать подавленность на полгода, а в конце концов становится ясно, что не нужно было позволять себя дезориентировать.
Я знаю двух человек, внутри которых идет спор между «я художник» и «я не художник».
Это Раппард и я сам. Борьба, иногда страшная, борьба, как раз и отличающая нас от некоторых других, тех, кто воспринимает это не так серьезно. Для нас самих она иногда трудна: после меланхолии – немного света, немного движения вперед; кое в ком борьба не так сильна, может быть, им работается легче, но и характер развивается меньше. Внутри тебя, наверное, тоже начнется такая борьба, и я говорю: знай, ты рискуешь тем, что люди, несомненно имеющие самые добрые намерения, выведут тебя из душевного равновесия.
Если что-то в тебе говорит «ты не художник», именно тогда рисуй, старина, и этот голос тоже стихнет, но только благодаря этому. Тот, кто, чувствуя это, идет к друзьям и жалуется на свою беду, теряет часть своей мужественности, частицу того лучшего, чем он обладает. Твоими друзьями могут быть только те, кто борется с этим сам, кто своими действиями побуждает к действию тебя.
За дело нужно браться с апломбом, с уверенностью, что делаешь что-то надлежащее, как крестьянин направляет свой плуг или как наш друг исправляет наброски, все равно сам. Если у тебя нет лошади, ты сам становишься своей лошадью – здесь так поступают многие. И это следует рассматривать не как изменение, а как проникновение дальше вглубь.
Ты годами учился видеть искусство и теперь, уже зная, что хочешь делать, пойдешь дальше. Не думай, что этого мало.
Ты бываешь решительным, ты знаешь, чего хочешь.
Мне всегда очень нравилось высказывание Гюстава Доре «я обладаю воловьим терпением» – я сразу вижу в нем что-то хорошее, некую решительную честность, словом, в это высказывание вложено много, это высказывание настоящего художника. Если подумать о людях, из души которых появляется нечто подобное, то мне кажется, что рассуждения, будто в торговле предметами искусства слишком много слышат о «даре», становятся просто отвратительным вороньим карканьем. «Я обладаю терпением» – как это спокойно, как это возвышенно. Они бы так не сказали, не будь это верно именно из-за вороньего карканья. Я не художник – как это грубо, даже если думать так о себе самом. Разве человек не должен обладать терпением, разве не должен он учиться терпению у природы, учиться терпению, видя, как медленно всходят хлеба, все растет, – разве должен он считать себя законченной мертвечиной и не верить, что вырастет? Стал бы кто-нибудь сознательно препятствовать своему развитию? Я говорю об этом, чтобы показать, почему мне кажутся такой глупостью разговоры о дарах и их отсутствии.
Но кто хочет расти, тот должен упасть в землю. Вот я и говорю тебе: посади себя в землю Дренте – там ты прорастешь. Не засохни на тротуаре. Скажешь, бывают и городские растения? Ну да, но ты – жито, и твое место на ниве.
Что ж, я предвижу, что сейчас, по финансовым соображениям, момент может быть неподходящим, но в то же время обстоятельства вмиг сделали бы это возможным. И если бы имелась хотя бы половинная вероятность, по-моему, ты дерзнул бы это сделать. Не думаю, что ты когда-нибудь пожалел бы об этом. Ты развивал бы лучшее, что в тебе есть, вел бы более спокойную жизнь. Ни один из нас не был бы одинок, наша работа стала бы одним целым. Вначале мы могли бы переживать минуты тревоги, мы подготовились бы к ним и настроились бы так, чтобы преодолевать их и не поворачивать назад. Не оглядываться назад, удерживать себя от этого, даже заставлять себя смотреть вперед. Но как раз в то время, когда мы вдалеке от всех друзей и знакомых, мы будем вести борьбу; никто нас не увидит, и это лучше всего – другие могут только помешать. Мы видим впереди победу, мы чувствуем ее в себе. Мы будем так заняты работой, что, положительно, сможем думать только о ней.
Я нисколько не считаю, будто говорю тебе что-то новое, и только прошу: не сражайся со своими лучшими мыслями. Подумай о том, что надо смотреть на вещи с некоторой невозмутимостью, с бодростью, а не унынием. Я вижу это даже у Милле: именно потому, что он был так серьезен, он мог сохранять присутствие духа. В этом есть нечто свойственное не всем направлениям живописи, а только направлению Милле, Израэльса, Бретона, Боутона, Херкомера и многих других. Ведь те, кто ищет истинно простое, сами так же просты, а их взгляды на жизнь так же полны доброй воли и присутствия духа, даже в страданиях.
Подумай обо всем этом, напиши обо всем этом. Это должно быть революцией, которая происходит, потому что должна произойти, – самая очевидная вещь на свете для тебя и для меня, так что я пишу об этом спокойно, и ты тоже подумаешь об этом спокойно, я не сомневаюсь. Жму руку.
Твой Винсент
402 (340). Тео Ван Гогу. Ньив-Амстердам, пятница, 2 ноября 1883
Дорогой брат,
хочу немного рассказать тебе о прогулке в Звело, деревню, где надолго останавливался Либерман и где он работал над этюдами к картине с прачками для последнего Салона.
Где проводили время также Тер Мейлен и Жюль Бакхейзен.
Вообрази поездку по вересковой пустоши в три часа утра, в открытой повозке (я ехал вместе с человеком, у которого остановился, ему было нужно в Ассен на рынок). По дороге, которую здесь называют «дик»[204]; чтобы поднять ее повыше, вместо песка приносили грязь. Это было гораздо забавнее, чем даже на трешкоуте. Как только стало рассветать и повсюду, возле разбросанных по пустоши хибарок, запели петухи, отдельные домишки, мимо которых мы проезжали, в окружении тополей с поредевшими кронами – было слышно, как желтые листья падают на землю, – старая обрубленная колокольня на маленьком кладбище с земляным валом и буковой изгородью, плоские ландшафты, вересковые пустоши и пашни – все, все стало в точности таким, как на прекраснейших картинах Коро. Покой, тайна, мир, какие писал он один.
Тем не менее, когда мы в шесть утра приехали в Звело, было еще совсем темно, а настоящих Коро я видел раньше утром. Каким же красивым был въезд в деревню. Огромные замшелые крыши домов, конюшен, овчарен, сараев. Здесь очень просторные дома среди дубов великолепного бронзового цвета. Тона мха золотисто-зеленые, земли – темные лилово-серые с красноватым, или синеватым, или желтоватым, несказанной чистоты тона в зелени нив. Черные тона влажных стволов выделяются в золотом дожде кружащейся и вихрящейся осенней листвы, которая еще висит растрепанными париками на тополях, березах, липах, яблонях, будто ее туда задуло ветром, а между ними просвечивает небо. Небо однотонное, чистое, светлое, но не белое, а лиловое, о котором не рассказать словами, – белое, в котором видно переливающееся красное, синее и желтое, которое все отражает, ощущается повсюду над головой, подернутое дымкой, сливающейся с редким туманом внизу. Все вместе составляет гамму изысканных оттенков серого.
Тем не менее я не нашел в Звело ни единого художника, и говорят, что зимой они тоже никогда не приезжали. Надеюсь, что я-то как раз зимой там и буду. Поскольку художников там не было, я решил не дожидаться возвращения своего хозяина,
