долги. Все это постоянно держало меня в затруднительном положении – если мягко выразиться. Прибавь к этому особое мучение… одиночество, и ты в самом деле больше не сможешь думать, что я когда-нибудь смогу почувствовать себя «не стесненным» или что я так чувствовал себя тогда.
Одиночество, говорю я, и не тайное, – одиночество, что постигает художника, когда первый встречный в непролазной местности считает его сумасшедшим, убийцей, бродягой и т. д. и т. п. Может, это и «маленькие горести», но истинные. На чужбине вдвойне странно и скверно, пусть даже этот край так вдохновляюще прекрасен.
Впрочем, я вижу в этом только тяжелое время, через которое нужно пробиться. Но самому можно исправить лишь немногое, а именно отношение людей, которых так хочется заполучить в модели, но не выходит.
Оглядываясь назад, я отчетливо вижу, как между тобой и мной возникло взаимное непонимание. Было время, когда ты предавался меланхолии и написал мне вот что: хозяева делают мою работу почти невозможной и я даже думаю, что они предпочли бы меня уволить, а не дать мне отпуск (подчеркнутое – в точности то, что некогда случилось со мной). И ты сказал: «Иногда я думаю, что должен просто исчезнуть» и еще – что идея заняться живописью, по крайней мере, не вызывает у тебя антипатии.
Ну что ж, тогда я откровенно высказал тебе все свои мысли о возможности того, что ты станешь художником, я сказал: ты сможешь это при условии, что сам этого хочешь, и я поверю в тебя как художника с той самой минуты, когда ты возьмешься за кисть, пусть даже буду в этом одинок.
Сказанное я повторю и в случае неудачи – катастрофы, – с этим ты тоже столкнешься впоследствии; чего тебе СЕЙЧАС недостает для «полного обновления», так это именно неудачи. Если бы тебя постигла катастрофа, благодаря ей ты, по-моему, стал бы более значительным человеком – да-да – при этом навсегда с болезненной раной.
Я бы предположил, что, только справившись с такой раной от катастрофы, ты поднимешься, а не будешь «стянут вниз».
Но твои последующие письма настолько отличались и по тону, и по содержанию, что теперь я говорю: если снаряженный тобой корабль в полном порядке, оставайся на нем.
Однако я раз и навсегда останусь при высказанном мной мнении, если из-за катастрофы ты окажешься в других отношениях с обществом. Если такое когда-нибудь произойдет, я скажу: пусть это станет для тебя знаком, чтобы полностью сменить профессию, а не начинать сначала, занимаясь тем же самым.
Но пока у тебя есть снаряженный корабль, я не советую отправляться в море на рыбацкой лодке. Хотя лично я не хотел бы возвращения на снаряженный корабль фирмы «Гупиль и Ко». В то время я думал: разразилась катастрофа, будь что будет.
Сначала я не знал, что и думать об изменившемся тоне твоих писем. Теперь, задним числом, я думаю, что твое несколько грустное, а для меня – такое трогательное письмо, написанное в те дни, когда «Гупиль и Ко» обходились с тобой очень некрасиво (дни, ПОДОБНЫЕ тому, которые пережил я сам), – задним числом я думаю, говорю, что тот день, когда я сказал хозяевам «Гупиль и Ко»: «Если вы заставляете меня уйти, то я не отказываюсь уходить», ты воспринял это иначе, и все действительно УСПОКОИЛОСЬ, возможно навсегда и с твоего согласия, – как бы то ни было, я против этого не возражаю. Ну, я не думаю, что это плохо с твоей стороны, поскольку считаю, что в этом случае МОЖНО поставить определенные условия, действительно приемлемые, и, думаю, ты не принял бы их, будь в этом что-нибудь бесчестное. Но почему я сказал что-то вроде «если ты остаешься, я отказываюсь от твоей финансовой поддержки», намекая на твои слова «позволь мне остаться, потому что мне нужно позаботиться о папе, маме, Вил, Мари и (хотя ты не упомянул меня) о себе самом». На твою деликатность, проявленную в том, что ты не упомянул меня, я должен был ответить своей деликатностью: этого я не хочу – чтобы ты приносил себя в жертву, оставаясь там ради других, против своего желания. Вот что ты воспринимаешь как предъявленный тебе ультиматум.
Если ты останешься там ради «получения нового удовольствия», очень хорошо, и я от души поздравляю тебя с твоим заново оснащенным кораблем, хотя самого меня обратно не тянет.
Мне очень интересно, что ты пишешь о Серре. Такой человек, который в конце концов создает нечто душераздирающее, цветок, выросший из тяжелой и трудной жизни, – это явление, подобное колючему черному кусту или, скорее, кривому пню старой яблони, когда он вдруг покрывается цветами, принадлежащими к самым нежным и «девственным» вещам под солнцем.
Если грубый человек расцветает, это и вправду приятно видеть, но до этого ЕМУ пришлось выдержать много холодных зим – даже больше, чем сочувствующие ему узнают позже.
Жизнь художника и ТО, ЧТО ТАКОЕ художник, – это очень занятно; как это глубоко, бесконечно глубоко.
Из-за твоего необъяснимого молчания и из-за того, что я счел его имеющим отношение к возможным новым трудностям с хозяевами, из-за того, что мне, в свою очередь, пришлось невыносимо туго от недоверия людей, у которых я живу, я черкнул папе, что, не имея от тебя вестей, не знаю, что и думать, и попросил у папы в долг. Я добавил при этом, что беспокоюсь и о тебе, и о себе, особенно когда думаю о будущем, что еще в то время, когда мы были детьми, хотел, чтобы мы оба стали художниками, и даже сейчас не понимаю, почему мы, два брата, не можем быть художниками, ЕСЛИ «Гупиль и Ко» КОГДА-НИБУДЬ ПЕРЕСТАНУТ БЫТЬ ТЕМ, ЧЕМ БЫЛИ ДЛЯ ТЕБЯ РАНЬШЕ. Если папа когда-нибудь напишет тебе об этом, ты будешь знать причину этого, но я сам (ответа от папы я до сих пор не получил) напишу папе, что из твоего последнего письма мне стало ясно: «Гупиль и Ко» пока остаются тем, что есть. При этом я говорю, тебе, а не папе: «Гупиль и Ко» оказывают на наших домашних влияние, диковинно замешенное на добре и зле; конечно, добро, во всяком случае, препятствует застою (зло пока не обсуждается).
По-моему, ты сам понимаешь, что моему сердцу, возможно, знакома его собственная горечь, и, следовательно, не обижаешься на меня.
Ультиматум – о нем говоришь ТЫ, а НЕ Я (во всяком случае, я имел в виду нечто совсем другое), если ты хочешь воспринимать это так – тогда я согласен, но не я буду – и не был – первым, твое представление пока что намного опережает мои умыслы. Возможно, я так же не стал бы возражать тебе, как «Гупиль и Ко» в свое время, если бы ты захотел довести это до конца. Тогда я бы тоже сказал: это ты первым говоришь «ультиматум», а НЕ Я. Если ты хочешь истолковать это таким образом, я не буду возражать против такого толкования. Жму руку.
Твой Винсент
Брат, после твоего последнего письма все мои худшие смутные тревоги утихли: я имею в виду, что полностью доверяю тебе как человеку и Мари.
Просто я думаю, что по ходу событий ты столкнешься с денежными затруднениями.
Советую тебе: если можешь что-нибудь сэкономить, то сэкономь, если можешь что-то отложить, то отложи.
У меня самого сейчас ничего нет, но я посмотрю, смогу ли привлечь интерес к кое-каким своим планам, а если никто не захочет потом вернуться со мной вместе в Дренте – по крайней мере, посмотрю, не смогу ли я получить кредит, чтобы там обосноваться. Я стеснен в средствах, у меня ничего нет.
Я видел, как долго твое финансовое положение было шатким, ты слишком много взвалил себе на плечи. Теперь ты думаешь, что будущее возместит все это, я же думаю, что будущее, которое ждет тебя в Париже, будет враждебным. Опять же, если я не прав, можете все посмеяться надо мной, и я сам посмеюсь вместе с вами. Если меня обманывают нервы – ну так это мои нервы, но боюсь только, что тебе слишком действенно противостоит рок.
Я смогу писать спокойнее из дому. В Дренте у меня,
