Имелись, однако, обстоятельства, резко отличавшие увлечение Марией Петровых от влюбленности в Ольгу Арбенину. Атмосфера была иной. Этих обстоятельств по меньшей мере два: во-первых, уже были написаны антисталинские стихи и Мандельштам хорошо сознавал, что он ходит по краю пропасти; во-вторых, адресат любовных стихов носил чрезвычайно важное в этих условиях имя Мария. И само это имя определяет в значительной мере смысл стихотворения – можно сказать, диктует развертывание его смысла.
Ю.И. Левин показывает, что в «Мастерице…» «женская» тема развивается «в ее чувственном аспекте (в теплом теле…), который сливается здесь с аспектом “маленькое, слабое, вызывающее жалость” (…ребрышки худые)…» [455] . Женское ассоциируется в стихотворении также с виноватым, ложным, ненадежным, непрямым («кривая вода»), но влекущим, соблазнительным. Героиня стихотворения, добавим, не просто смотрит виновато – она мастерица «виноватых взоров». Более того, ее привлекательность влечет к погибели. «Турецкие» детали вводят тему супружеской измены. (Подчеркнем: автор данной книги говорит только о мотиве мандельштамовского стихотворения, а отнюдь не о личной жизни М. Петровых.) Отметив подобие «романов» c О. Арбениной и М. Петровых, О.А. Лекманов пишет: «В центре этого сложного стихотворения два персонажа: слабая женщина и сильный мужчина. При этом слабая женщина предстает покорительницей сильного мужчины и даже его палачом (наблюдение Михаила Безродного: первые строки стихотворения “Мастерица виноватых взоров, / Маленьких держательница плеч” скрывают в себе идиому “заплечных дел мастер”). Для покорения мужчины женщина коварно (мягкий вариант: кокетливо) пользуется своей плотской привлекательностью. Мужчина сам стремится навстречу собственной гибели…». К проницательному замечанию М. Безродного можно добавить, что и здесь обнаруживается сходство «Мастерицы…» со стихами, адресованными Арбениной, – в одном из стихотворений героиня уподобляется исполнителю казни: «Я больше не ревную, / Но я тебя хочу, / И сам себя несу я, / Как жертву палачу» («Я наравне с другими…», 1920).
О. Лекманов не оставил без внимания и неожиданное сходство «Мастерицы…» с… антисталинскими стихами. «И там, и там, – пишет Лекманов, – возникают мотивы незвучащей (неслышной) речи, коварства (отчасти связанного с темой востока), а также – красного цвета (в эпиграмме на Сталина: “Что ни казнь у него – то малина”). Возлюбленная и диктатор окружены в стихотворениях Мандельштама сходным ореолом мотивов, потому что оба они – коварные мучители, истязающие свои жертвы и лишающие их дара речи» [456] .
Нет, думается, ничего невероятного в том, что в стихах «Усмирен мужской опасный норов, / Не звучит утопленница-речь» мог отразиться, в переосмысленной форме, наивный текст из детского журнальчика Маруси Петровых «Весенняя звездочка», который мы привели выше: ведь там говорится о возложенном на женщин долге «усмирять» (причем это слово повторено дважды) рабочих (мужчин, конечно). Причем надо «говорить с ними тихо».
Но финал стихотворения, по словам Ю. Левина, все меняет: «И неожиданно, после сгущения темного, кривого, глухого, после нагнетания ориентальных мотивов (причем все это сфокусировано на героине) – появляется прямо противоположное: “Ты, Мария – гибнущим подмога”. <…> Неожиданность заключается в том, что в роли Богоматери, заступницы, спасительницы выступает именно та, которая только что в облике турчанки влекла к гибели» [457] . (Заметим, что финальные стихи «Мастерицы…», в которых выступает иная ипостась «женского» – самоотдача – были все же подготовлены: говорится ведь и о женской способности раздарить себя: «полухлебом плоти накорми» – слишком смелая ассоциация с причастием; говорится и о «сестринском обычае» – ср.: «сестра милосердия»). «Наш обычай сестринский» – конечно, от выражения «наша сестра» («такова уж наша сестра»), которое употребляется, как правило, в значении «мы, женщины», «такова наша женская природа (доля)».
Героиня стихотворения сочетает в себе противоположные, но тем не менее сочетающиеся в женщине качества – слабость и силу («Маленьких держательница плеч»; одно из значений слова «держатель» – господин, владетель какой-либо области, территории: «держательница» – владычица), гибельный соблазн и «сестринское» сострадание и нежность. «Сестринский обычай» – это то лучшее, к чему, в понимании Мандельштама, призвана женщина, – помощь, забота, ласка и сострадание.
Независимо от того, считать ли более текстологически обоснованным стих «Ты, Мария, – гибнущим подмога» или «Наша нежность – гибнущим подмога» (с нашей точки зрения, с Мандельштамом больше «вяжется» последнее), надо отметить, что имя милосердной спасительницы присутствует в скрытом виде в фонетической ткани стихотворения. «Мандельштам, – пишет О. Ронен, – вообще очень часто насыщает свои тексты анаграммами ключевого по смыслу слова» [458] . В «Мастерице…» перед нами именно такой случай. Стихотворение начинается со строки, в которой первое слово уже содержит имя адресата любовного обращения, причем ударение падает на тот же звук, что в имени Мария:
МАстеРИца виноватых взоров…
Первый гласный звук в строке – редуцированный, мы, естественно, не произносим «мАстерица». Но мы так пишем, и, как представляется автору книги, надо принять во внимание то обстоятельство, что у нас возникает (по крайней мере нередко) вид написанного слова при его произнесении. Это, думается, имеет значение. Ведь и в самом имени Мария первый звук редуцируется, но, произнося имя, мы отчетливо сознаем, как оно пишется, и, следовательно, «видим» внутренним зрением это «а». Второй стих также начинается с первого слога имени героини; представлены в стихе и другие звуки анаграммы:
МАленькИх деРжАтельнИца плеч…
Здесь это «ма» звучит вполне отчетливо. В первом слове третьего стиха «именование» продолжено:
усМИРен Мужской опАсный ноРов…
Во втором четверостишии, как было сказано выше, представлено «пыхтение» жутковатых, алчущих женской плоти рыб. Думается, что эти рыбы имеют отношение к тем, которые упомянуты поэтом в письме Н.Я. Мандельштам от 13 марта 1930 года, написанном в разгар мучительного для поэта разбирательства о «плагиате» в связи с изданием «Тиля Уленшпигеля»: «Здесь не люди, а рыбы страшные». Слабая героиня живет в мире онемевших (сравним: «Наши речи за десять шагов не слышны…») агрессивных существ. Таковы мужчины-рыбы. (Сравним с одичанием в антисталинском стихотворении: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет…».) Мужчины сами по себе агрессивны и плотоядны, а теперь они еще и онемели – налицо деградация, как в стихотворении «Ламарк». Слабой, нежной героине приходится жить в таком мире и как-то «усмирять» вожделеющих ее плоти чудовищ. Но не только пыхтение рыб представлено в четверостишии. Заметим, что в концовке каждого стиха мы встречаем здесь набор звуков и букв все того же имени: имени той, чей удел – раздавать «полухлеб» своей «плоти»:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
