В иные минуты казалось мне, что уж скорей бы… скорей бы это случилось.
Но страшна эта мысль, и еще писал карандаш… А пока он писал, я еще цеплялся за жизнь.
Здесь, в темноте, где у меня было время не только предаваться отчаянию, но и думать, я многое понял.
Тот миг в Серафимином дворе, когда мы обменялись в кромешной тьме взглядами с неизвестным парнем… Увидеть меня так же отчетливо, как видел его я, мог только северянин. Не Венькой называла его Серафима — Вейкко или Вейкой. В Питере так — вейка — зовут финнов-извозчиков, как в Москве — ваньками. Но есть и финское имя Вейкко. Я многих в Петрозаводске знал, кого так звали. Он был типичный финн — с твердым, красивым, широковатым лицом, с прозрачными, иной раз до белизны, глазами. Соломенными волосами и этими глазами он был очень похож на красавицу Синикки, но все черты лица перенял у своего отца — Раймо Туркилла…
Невозможно забыть лица человека, которого ты убил, и я помнил лицо Раймо всю свою жизнь. Иной раз оно являлось ко мне в снах, иной раз какое-то сходство я улавливал в случайно встречном человеке, и сердце выскакивало из груди от страха. И вот теперь я сразу узнал его сына и сына Синикки.
Возраст совпадал — ему было двадцать лет.
Слушая тогда, месяц назад, рассказ Васильева, я пропустил мимо ушей одну фразу — что ребенка убитой Синикки взял к себе Яаскеляйнен, хозяин гостиницы. Ведь это был все же его родственник…
Вырастил его, воспитал — и что? Отправил найти убийцу отца и убить его?
Нет. Никто, ни одна живая душа не могла заподозрить, что я убил Раймо Туркилла! Если Яаскеляйнен в самом деле послал Вейкко в Нижний, то лишь затем, чтобы отыскать браслет, который финны почему-то называли Сампо.
Но убийца не оставил бы меня в живых. Об этом свидетельствовала моя пронзенная ножом подушка. Это был настоящий финский пуукко, который от русских финок отличался тремя вещами: обушок не был так сильно скошен, дола, бороздка на клинке, тоже не была скошена к краю, а главное, на пуукко не было даже намека на гарду, лезвие сразу входило в рукоять. Я этих пуукко навидался в Петрозаводске, финский нож сразу мог отличить от подделки. Тот нож, которым хотели убить меня, как две капли воды напоминал нож Раймо, который я когда-то побоялся тронуть. Меня хотел убить отец, меня хотел убить сын…
Не убил только чудом, потому что ревность погнала меня к Серафиме!
Но ведь она сама сообщила, что ее не будет. Я мог остаться дома. Значит, она подстраивала мое убийство? Присутствовала при разгроме моего жилья, при этих безумных и в то же время тщательных поисках? Во имя чего она действовала? Во имя любви к Вейкко? Но нет… я знал, какова Серафима, когда любит или хотя бы притворяется, что любит! Люби она Вейкко, непременно позвала бы его к себе в ту ночь! Но она велела ему уйти.
Что тогда?
Что-что… разве я забыл, с кем имею дело? Васильев называл Серафиму революционной фурией, говорил о ее неистовом фанатизме, о том, что для нее всегда и прежде всего — преданность интересам организации.
Боже мой, смешнее всего, что я знал, если бы она попросила у меня этот браслет для себя — я отдал бы сразу.
Но она не могла ничего попросить, она не знала о браслете!
А может быть, Вейкко один громил мое жилье и искал браслет? Может быть, Серафима была в это время совершенно в другом месте?
Слезы мои падали на грязную бумагу, где я записывал эти строки. Я и сам не знал в те мгновения, о чем больше просил Бога — о спасении своей жизни или о том, чтобы Серафима оказалась невиновна передо мной и не замышляла мое убийство!
Она говорила, что ее мутит. В последнее время она выглядела такой усталой и растерянной… Что, если она беременна от меня? Что, если это пугало ее? Но ведь нельзя мечтать о смерти отца своего ребенка!
Или можно?
Я не знал…
Все, карандаш мой окончательно затупился. Очинивать больше нечего. Он оставляет на бумаге какие-то неясные, неразборчивые разводы. А впрочем, кому их разбирать? Никто и никогда не прочтет этих строк. Никто и никогда не найдет ни меня, ни эту тетрадь.
Я устало откинулся к стене. Сейчас… еще немного посижу, еще помолюсь. А потом, когда мысль о безнадежности станет невыносимой, я взрежу себе ножом вены.
А впрочем, он так затупился, что и карандаш-то уже не мог подточить! И эта надежда на скорое спасение исчезла.
Но что это? Я слышу голоса?
Нет, мне мерещится, я не могу ничего слышать… все заглушал шум воды…
Но вода больше не шумит! Не шумит!
— Спасите! — закричал я. — Я здесь, под землей!
— Никита! — словно с небес долетел до меня голос Серафимы.
— Господин Старков! Потерпите-с! Мы вас вытащим-с! — вторил ей мужской голос, в котором я узнал голос слесаря. — Воду отключили, чтобы вас найти! Сейчас спустим вам веревки! Уж как дочка-то рада будет, что вы спасены-с!
* * *
«Губернские новости», Нижний, от 10 июля 19… года.
Трехдневный ливень нанес немало урону городскому хозяйству. Поломано много деревьев, размыло мостовые. С Гребешка и Откоса смыло большие массы земли, порушены некоторые частные строения, стоявшие в опасных местах. К счастью, обошлось без жертв. Однако жертвой размытой земли едва не стал известный актер Н. Л. Старков-Северный, который провалился в коллектор второй городской водопроводной станции. Еще предстоит выяснить, по чьей вине остался не засыпан один из коллекторов, однако г-на Северного спасли благодаря внимательности слесаря Пулкова и актрисы госпожи Красавиной, которые обнаружили провал в садике около станции и встревожились за судьбу г-на Старкова-Северного. Сейчас известный артист находится в руках врачей, у него воспаление легких, но светила медицины уверяют, что здоровье его в самом скором времени поправится.
«Губернские новости», Нижний, от 10 июля 19… года.
Задержан убийца г-на губернатора Гриневича! Им оказался член боевой организации социалистов-революционеров Вейкко Яаскеляйнен, финн по национальности. Подробностей задержания неизвестно, однако точно, что он был арестован в доме известного инженера В. Ф. Тихонова, который в своем доме содержал явочную квартиру для боевиков.
Оба понесут суровое наказание. Наша газета будет держать господ читателей в курсе расследования и судебного процесса над убийцами губернатора Гриневича.
Наши дни
— Горько! — заорал вдруг чей-то голос, и Алёна почувствовала, что губы Шамрая оторвались от ее рта. И вздохнула с сожалением… это был прекрасный поцелуй, пылкий и такой волнующий, что она как-то вмиг забыла, среди какой жути все это происходило.
— Горько! — снова раздался голос, и Алёна открыла глаза.
Перед ней стоял низкорослый и очень широкоплечий человек в серой камуфле и «чеченке». В нем было что-то невыносимо знакомое…
— Привет, Лев Иваныч, — нетвердым голосом сказал Шамрай, все еще обнимая Алёну. — А ты как сюда попал? Я же вроде не оставил координат, где буду…
— Ну и зря, тоже мне, Артур Грей, ринулся сломя голову выручать свою Ассоль, забыв про алые паруса! — сердито сказал широкоплечий, и до Алёны вдруг дошло, что перед ней стоит не кто иной, как старинный ее приятель и неприятель Лев Иваныч Муравьев, начальник областного следственного отдела, причем не просто стоит, а выражается в присущем ему ерническом стиле. — Но ты забыл, что после твоих розысков вокруг этих спекулянтов ювелиркой и их хождений на Куйбышевскую водокачку мне о каждом сигнале по Черниговской сразу докладывают. А тут вдруг звонок: срочно, здесь убивают, писательница Дмитриева… ну, я и полетел во главе своей стаи.
— О! — закричал Андрей, тараща глаза. — Полетел! Я думал, почему милиция так долго не едет! Это называется — полетел! Да уж минут двадцать прошло, как я позвонил! Нас бы тут поубивали всех за это время!
— Да мы тут уже минут десять ваши собеседования слушаем, — усмехнулся Лев Иваныч, махнул рукой — и вдруг во все окна заглянули серые камуфлированные люди в шапочках-«чеченках». — Так что не сомневайтесь, товарищи, если бы что не так — спасли бы ваши души без промедления. Насчет сердец, конечно, не знаю… — вдруг сказал он с загадочным выражением, меряя взглядом Шамрая, который продолжал держать в объятиях Алёну Дмитриеву, которая, в свою очередь, не только не предпринимала никаких диктуемых элементарной скромностью попыток из сих объятий вырваться, но даже и сама некоторым образом приобнимала Шамрая.
— Да ты не волнуйся, Лев Иваныч, — насупился Шамрай. — Со своими сердцами мы как-нибудь сами разберемся, верно, Алёна? Со всем прочим разобрались — ну и с этим тоже!
— Ну, в общем-то, да, — нерешительно пробормотала она. — Но только мы так и не разобрались, из-за чего понадобилось заменять мой браслет. Данила, может, ты знаешь?
Данила покачал головой.
