– Слушай. Я тут часики подобрал. Давай сверим.
– Наконец-то. У нас рядовые в швейцарских щеголяют, а комбат «часов не наблюдает». 2-44.
– И всего-то. Я думал, часов шесть уже воюем. У меня 2-49. Чьи часы подводить будем?
– Ну, давай мои. Тогда у остального батальона часы будут отставать. По моим сверялись-то.
– Понял. Я подведу свои.
Вышел на связь Леший. Они тоже дошли, но встали поодаль. Без происшествий дошли. Таким было их задание – пройти без боестолкновений.
– Давай, Херсонов, рули. Если получится, придерживайся плана. Мы следом пойдём. Мне надо с ними быть. Мало ли. А немцу ничего не должно достаться.
Мой начштаба кивнул, опять посветил трофейным фонариком на часы, хмыкнул:
– Хочешь, чтобы всё было сделано правильно – сделай всё сам.
– Рад, что ты меня понимаешь.
– Неужели ты несёшь что-то настолько важное, что весь наш батальон лишь отвлекающий фактор?
– Очень. Скорее бы сдать это в надёжные руки и стать обычным старшиной! Ремни выдавать.
– Уже не станешь. Кто тебе даст? Кстати, у тебя хорошо получается командовать. Я даже думал, что ты никак не меньше полковника. А старшинство лишь прикрытие. Откуда?
– Талант, наверное, прорезался. У сильно и многократно контуженных бывает. Ладно, бывай, майор. Не поминай лихом.
– Я не буду прощаться. До свидания.
Мы обнялись с майором, и я пошёл к «карантинной» группе.
Момент истины и дядька Облом
– Ну что Вилли, ты пришёл к какому-нибудь решению?
Нет. Так он и не смог ничего решить. В плен ему, по понятным причинам, не хотелось, к выполнению долга я его допустить не могу, а он теперь и сам особо не горел желанием помогать нацистам (или очень натурально играл). Но и против своего народа пойти не мог. Не предатель же он. Эта его установка мне импонировала. Я тоже не смог бы воевать против своих. Хорошо, что я очутился в этом времени, а не 1919 году в разгар Гражданской войны. Хотя что хорошего? Лучше бы бронзу плавил или со шпалой наперевес бегал, чем с автоматом. И-ех! Жизнь моя, жестянка!
Я-2 себя плохо чувствовал. Сломанные ребра никак не помогают в марш-бросках по лесу. Он последние несколько дней пребывал в унынии. Это был его мир, его прошлое, не моё. Но я прижился тут, а он всем кругом был чужим. И немцам и нашим. Подумать только, он презирал всех моих бойцов. Скрывал, конечно, но презирал. Нацист недоделанный. Сам русский, но русских считает недочеловеками. Идиот. И меня, наверное, презирает. Только не видно этого – боится он меня настолько сильно, что руки его начинают трястись, когда я подхожу.
– Ну, что, ребята, – сказал я своему маленькому отряду, – остался последний рывок. Завтра мы или будем общаться с особистами, или трупы наши заметёт снег. Момент истины. У нас есть с полчасика, отдохните. Бородач, Финн, Кадет, Леший – ко мне.
Мы отошли в сторонку.
– Все помнят план Б?
Эта группа – Кадет с записями и пленными, Антип, Бородач с внучкой, Леший с двумя своими бойцами из первого состава – сразу после перехода линии фронта уходит в леса и продолжает рейд.
– Помните – там тоже тыл врага. Я не могу знать, кому из командования и из ЧК мы можем доверять. Кто ещё в заговоре состоит. Поэтому вас никто и не должен видеть. Остаётся последняя надежда – Степанов.
«Если и он окажется гнидой, то этот мир и не стоит спасать. Гори он ядерным пламенем!» – подумал я. Конечно, молча. Но мои собеседники поняли мои мысли. Я продолжил:
– Держитесь постоянно вместе, обособленно. По моей команде: «Восток поехал!» – должны быстро и незаметно раствориться в воздухе. Там будет такая суматоха, что должно прокатить. Жаль, мне не слинять. А я уж прикрою, как смогу. Главное – записи этого недоделанного донесите. Тимофей Порфирыч из старой гвардии, он разберётся. Всё, больше не контактируем. Держитесь вместе, от остальных особнячком. С Богом!
– Медведь! – позвала меня рация.
– Медведь слухает, – ответил я.
– Это Изба. Светает, – это Херсонов доложил, что начал.
– С Богом! – повторил я напутствие.
Сначала всё шло по плану – мы ударили в стык двух пехотных полков. Добились некоторой растерянности врага. Прошли километра три. А потом они опомнились и стали нас зажимать. При полном отсутствии помощи с той стороны фронта. Там, наверное, вообще охерели.
Херсонов всё-таки смог пробить коридор. Насквозь простреливаемый, обсыпаемый минами и снарядами, но коридор. Осталось выйти.
– Командир, немец ранен, – доложил Кадет.
Я чертыхнулся, побежал туда. Вилли катался по земле, вопил, вцепившись в ногу. Его колено было разворочено. Гнуться никогда уже не будет, это точно, если ногу совсем не отрежут. Не вояка.
– Вот и решилась твоя судьба, друг Вилли. Сама Судьба за тебя сделала выбор.
– Пристрели же меня быстрее, зачем мучаешь? – кричал он мне. Рядом разорвалась мина, обсыпав нас комками мёрзлой земли.
Мы с Кадетом оттащили Вилли в ближайшее укрытие – яма от вывороченного с корнем дерева. Я дал Вили две таблетки наркоты, те, что снимали боль, и два бинта.
– Вилли, я оставлю тебя здесь. Ты должен вернуться домой и больше никогда не воевать с русскими. А чтобы тебя не мобилизовали… Таблетки подействовали? Тогда вытяни правую руку.
Я прострелил ему ладонь правой руки. В мясе между большим и указательным пальцами. Вилли орал от боли, а мы побежали.
– Зачем? – спросил на бегу Кадет.
– Отстань!
В эту ночь мне, наверное, было суждено потерять обоих пленников. Я-2 оторвало миной обе ноги и разворотило живот. Он не кричал, лежал, белый, как снег, зажимая упорно вылезавшие меж пальцев кишки, часто и неглубоко дышал. Увидев меня, он что-то сказал, но разве тут услышишь, в таком грохоте? Я встал на колени, наклонился к нему.
– Простите меня, – едва слышно говорил он. – Я завидовал вам. У вас есть Родина, которую не стыдно любить. За неё умереть… Я хотел вам помочь… Я старался, писал, вспоминал… Прости… Помоги… Мне так… БОЛЬНО!
Он закричал, забился. Кровь пошла у него горлом. Я наклонился к самому его уху, сказал:
– Я тоже из будущего. 1 мая 45-го над Рейхстагом поднимут красный флаг. 12 апреля 61-го Юрий Гагарин на корабле «Восток» впервые выйдет в космос и облетит Землю несколько раз. Через четыре десятка лет после Победы население СССР перевалит за четверть миллиарда. А США не решится применить по нам ядерное оружие. У нас первое испытание бомбы произойдёт в 47-м году.
Я отстранился. По его щекам текли слёзы. С его губ текла кровь, но губы улыбались, глаза сверкали.
– Прости, – сказал я ему, встал и… Я выстрелил ему в лицо. Очередью. В остаток магазина.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
