В спальне, под огромным портретом неведомого красавца с нафабренными усами, в визитке и с галстуком-бантом, на стуле, отклонившемся назад и удерживаемым в таком положении только упором тела в стену, сидел человек или, вернее, то, что было несколько часов назад человеком. Он сидел, разбросав босые ноги в узких довоенных брюках, желтые пятки его были распяты на полу, а пальцы ног стиснуты и согнуты в диком последнем напряжении, голова запрокинута настолько, насколько позволяла щетинистая длинная шея с выдавшимся острым кадыком, и упиралась в стену.
Клешков долго осматривал все вокруг. Следов ног было много, но грязь не сохранила точную форму обуви, и трудно было определить, сколько же всего было людей. В виске сидевшего чернело маленькое отверстие и темная полоска засохшей крови, скатившаяся по щеке и застывшая на рубашке, — одни только и говорили об убийстве.
Клешков обошел весь дом. Задние комнаты пахли хламом и пылью, в кладовке валялась пустая лампада и несколько икон. В буфете вместо посуды лежали две книги. Клешков взял их в руки. На обложке одной было напечатано: «Николай Бердяев». Ниже: «Судьба России». Еще ниже: «Опыты по психологии войны и национальности». И совсем внизу: «Издание Г. А. Лемана и С. И. Сахарова. Москва, 1918 год».
Вошел Гуляев.
— Что-нибудь нашел? — спросил он.
— Так они тебе и оставят, — сказал Клешков, — ищи дураков!
— Оставят, — уверенно сказал Гуляев. — Во всех учебниках по следственному делу написано, что без следов не остается ни одно преступление.
— Следы-то вон они, пожалуйста, — сказал Клешков, — самые настоящие, а что дальше?
Гуляев долго осматривал грязь.
— Было их человека три-четыре.
— Пять, — насмешливо хмыкнул Клешков.
Гуляев разогнулся, посмотрел на него, потом увидел книги.
— Дай-ка, — сказал он.
Клешков протянул обе.
— Бердяев, — сказал Гуляев, перелистывая страницы. — А часовщик-то был не простой...
— Это почему же? — спросил Клешков.
— Эту книгу обыкновенный часовщик ни за что бы не взял, — сказал Гуляев, — ее и интеллигент не всякий осилит. — Он стал просматривать вторую книгу. — Подчеркнуто...
— И что? — спросил Клешков.
— Надо узнать: зачем?
— Попробуй узнай.
Гуляев сложил вторую книгу: она была растрепанная, пухлая, без обложки.
— И какого черта, — он взглянул на товарища с обидной усмешкой, — какого черта ты пошел в угрозыск, если с самого начала знаешь, что ничего не откроешь?
— А я не сам пошел, — озлобленно огрызнулся Клешков. — Я по комсомольскому набору. А вот ты, если такой умелый, скажи, что ты открыл.
— Открыл, что часовщик — личность сомнительная, — сказал Гуляев, глядя на вишневое деревце, постукивающее в окно от порывов ветра. — Открыл, что убили его после допроса...
— И-ди ты! — издевательски восхитился Клешков.
— Не заметил? — И Гуляев прошел в соседнюю комнату.
Клешков вошел за ним.
— Гляди. — Гуляев распахнул рубаху на убитом и, вытянув из-под брюк, задрал ее вверх. Бок мертвеца был весь в рубцах.
— И на спине то же самое, — сказал Гуляев. — Значит, чего-то от него хотели. Это раз. Во-вторых, что-то искали: все ящики выдвинуты в столе, буфете и комоде.
— Это-то ясно, — самолюбиво сказал Клешков. — Они вон и сапоги его утащили. Видно, грабить явились. Может, у него золотишко водилось. А то и брильянты.
Гуляев долго смотрел на ноги убитого.
— Да, — сказал он, — этого я не учел. Простые грабители. Даже сапоги унесли.
— Простые не простые, — сказал Клешков, — а надо еще на месте работы проверить. Он на базаре в будке часы чинил.
— Давай я туда поеду, — сказал Гуляев, — а ты тут еще раз все осмотри — и тоже туда.
— Ладно, — сказал Клешков, — мотай, а я тут покопаюсь,
Гуляев взял обе книги, завернул их в бумагу, лежавшую на полке, и пошел к выходу.
— Соседей обязательно опроси, — сказал он, поворачиваясь от двери.
— Без тебя знаю, — пробурчал Клешков.
Дверь хлопнула, и он остался в доме наедине с мертвым.
Клешков покосился в сторону убитого. Все было по-прежнему, только в лице, как показалось ему, прибавилось зеленовато-синего цвета.
«Может быть, еще вчера убили?» — подумал Клешков. Труп был обнаружен утром, потому что кому-то из милиционеров потребовалось починить часы, и, поскольку часовщика на обычном месте не оказалось, он направился к нему на дом, благо на рынке всегда могли найтись люди, знающие, где живет каждый из лоточников и иных завсегдатаев базара.
«Не работал он со вчерашнего вечера, — думал Клешков. — Прийти к нему могли в любое время. Но за что все-таки они его убили?»
Он опять обошел весь дом. Видно было, что хозяин не очень-то следил за ним. У парадного выхода, который с улицы был забит досками, изнутри была антресоль. Сбоку стояла лестница. Сашка поднялся по ее скрипучим поперечинам, залез на самую антресоль, доски заскрипели.
Антресоль была завалена разным тряпьем. Видно было, что и тут пошуровали недавние пришельцы. Все было перевернуто, все раскидано. Старые нижние рубахи, какие-то лоскуты. Сашка, сидя на корточках, перебирал все это. Сейчас он злился и мучился.
В угрозыске Сашка работал четвертый месяц, а до этого служил на электростанции в губернском городе. Он уже написал десяток заявлений с просьбой отправить его на фронт, но ответ был один: рано. Наконец его вызвали в губком и выдали направление в Суховский угрозыск. «Иди, — сказал ему секретарь, — прививай там, в милиции, дух нашей комсы... А насчет фронта — запомни, товарищ Клешков: для комсомольца и коммуниста сейчас везде фронт».
И он уехал в Сухов. Уезд был неспокойный. То в одном, то в другом селе отказывались сдавать хлеб по разверстке, стреляли в комбедчиков и коммунистов. Три месяца назад объединенные банды Краснова и Хрена вырезали продотряд Двенадцатой армии, когда он появился в богатом лесном селе Бывшеве. Сашка уже участвовал в операциях против банд, но сам должен был раскрывать преступление впервые. И поэтому он молча сидел на антресолях и, зажигая спичку за спичкой, рассматривал богатство, которое, достанься, по его мнению, другому следователю, послужило бы наверняка к полному раскрытию преступления, а для него, Сашки Клешкова, комсомольца с электростанции, окончившего всего три класса ре-ильного, а потом удаленного за невнесение платы за обучение, для него все это было темный лес.
Но вот посреди тряпок показалось что-то иное, и Сашка свободной рукой выгреб и успел заметить, перед тем как спичка обожгла ему пальцы, поношенный офицерский френч. Спичка погасла. Сашка хотел было зажечь другую, как вдруг ударила дверь и он услышал тяжелые и осторожные шаги. Дом был старый, сухой, все комнаты прослушивались насквозь. Сашка, стараясь это делать как можно тише, зарылся в тряпки и стал ждать, что будет.
Шаги стихли. Видно, вошедший добрался до трупа. Тишина длилась так долго, что Сашка подумал, не пригрезились ли ему все эти страхи. На всякий случай он ощупал карман пальто: браунинг был на месте. Сашка сунул руку в карман, нашел его ребристую рукоять и успокоился.
Шаги опять зазвучали. Слышно было, как хрипнули дверцы буфета, потом загремели ящики комода, звякнуло что-то. Шаги приближались. Сашка, вцепившись в рукоять браунинга сразу вспотевшей рукой, соображал, что ему сейчас делать. Скрипнула дверь. Полоса бледного света упала в прихожую. Потом осторожно вошел кто-то очень увесистый.
Сашка, закрытый набросанным тряпьем, ждал. Ему казалось, что вошедший чувствует его присутствие, и потому был неподвижен, как камень. Вошедший стоял, не делая ни одного движения. У Сашки першило во рту и чесалось в ухе. Он еле сдерживался. Раздался непонятный шум, вошедший рванулся. Что-то мягко шлепнулось на пол, и густой хрипучий бас сказал:
— Ах, чтоб тебе, чертова животина! — и шумно откашлялся.
Опять хрипнула дверь, полоса света погасла, и Сашка услышал, как быстрые грузные шаги прошли через весь дом и закончились резким хлопком входной двери.
Сашка, раскидав тряпки, соскочил с антресолей и зажег спичку. У двери, наклонив голову, смотрел на него черный кот с белыми пятнами на шее, смотрел, жмурился и мяукал.
«Ну и ну! — подумал Сашка. — Кого-то одного этот кот спас».
Прислушиваясь к каждому звуку, стараясь неслышно ступать, Клешков прошел через дом, вышел во двор. Калитка еще покачивалась. Подойдя к забору, Сашка забрался по рассыпавшейся поленнице и выглянул на улицу. Метрах в пятидесяти около забора прикуривал на ветру крупный человек в крестьянском кожухе и солдатской папахе. Больше на улице никого не было.
Сашка выскользнул из калитки и, надвинув кепку на лоб и подняв воротник, поплелся в ту же сторону, что и человек в папахе, старательно глядя под ноги и всеми силами изображая человека, занятого какими-то своими мыслями и делами.
