— Бедный Генрих! — прошептал Ивонне.
Мальдан же, то ли менее чувствительный от природы, то ли просто стараясь придать разговору менее печальный характер, спросил:
— Но я надеюсь, что Мальмор на этот раз нашел достойный себя конец?
— Вот тут ты ошибаешься, — ответил Пильтрус. — Мальмор получил две новые раны, что, вместе со старыми, составило двадцать шесть, и, поскольку его сочли умершим, и не без оснований, его бросили в реку, но холодная воды привела, видимо, его в чувство; я как раз привел напиться к Сомме коня господина коннетабля и тут услышал, что кто-то стонет; я подошел поближе и узнал Мальмора.
— Он дождался друга и умер у него на руках?
— Да вовсе нет. Он дождался дружеского плеча, чтобы опереться на него и вернуться к жизни, как сказал бы наш поэт Фракассо, единственный, о ком я ничего не знаю.
— Ну, он по доброте своей сам мне все о себе сообщил, причем лично, — сказал, все еще вздрагивая при этом воспоминании, Ивонне.
И, побледнев от ужаса, хотя дело было среди яркого дня, Ивонне рассказал, что с ним случилось в ночь с 27 на 28 августа.
Он как раз кончал свой рассказ, когда в лагере началось некоторое движение, показывавшее, что совещание в шатре короля Испании кончилось.
Все военачальники испанской, фламандской и английской армий направлялись к своим частям лагеря, окликая на ходу своих солдат и слуг, попадавшихся им по пути, чтобы срочно передать полученные приказы, причем все они, казалось, были в дурном настроении.
Через минуту появился и сам Эммануил Филиберт; он вышел, как и все, из королевского шатра, но в еще более Дурном, чем остальные, расположении духа.
— Гаэтано, — крикнул он своему мажордому, как только увидел его издалека, — отдай приказ свертывать палатки, грузить вещи и седлать лошадей!
Все это указывало на отъезд, но нашим знакомцам было совершенно неясно, в каком направлении. По-видимому, угроза Парижу существовала, но по какой именно дороге двинется неприятельская армия на Париж? Через Ам, Нуайон и Пикардию по течению Соммы, или через Лан, Суассон и Иль-де-Франс, или, наконец, через Шалон и Шампань? Как известно, по всем трем дорогам — если не считать небольших отрядов, собравшихся вокруг герцога Неверского в Лане, и крепостей Ам и Ла-Фер, которые легко было обойти, — испанская армия могла пройти беспрепятственно.
Для Ивонне важно было узнать, по какой из этих трех дорог армия будет двигаться.
Пильтрус понял всю неотложность этого дела; он схватил кувшин с вином, уже пустой на две трети, и, чтобы не терять время, опрокинул остаток себе прямо в глотку, а затем побежал к палатке коннетабля, надеясь раздобыть хоть какие-то сведения.
А мнимые крестьянин и крестьянка, сделав вид, что они боятся, как бы их осла не приняли в суматохе за войсковое имущество, вернулись во двор у палатки герцога Савойского. Мальдан вел Малыша на поводу, а Ивонне сидел верхом на вьючном седле, сунув ноги в корзины; они надеялись что-нибудь узнать из неосторожной болтовни слуг.
Им не пришлось долго ждать.
Из палатки вышел чем-то испуганный Гаэтано и стал отдавать распоряжения погонщикам мулов и конюхам; заметив крестьянина и его дочь, он сказал:
— Как, вы все еще здесь, добрые люди?
— Да, — ответила Ивоннетта, якобы единственная понимавшая по-французски, — отец ждет, потому что хочет знать, куда теперь надо привозить овощи.
— Понимаю, дело оказалось выгодное! Хорошо, пусть приезжает к Ле-Катле: мы собираемся его осаждать.
— Спасибо, парень; ослу будет далековато, но неважно, мы придем.
— В Ле-Катле?! — повторил вполголоса Ивонне. — Черт возьми! Они обратились спиной к Парижу! Вот это новость для короля Генриха Второго!
Через пять минут езды наши друзья были уже на левом берегу Соммы, а через час, сменив платье крестьянки на свою обычную одежду, Ивонне скакал во весь опор по дороге в Ла-Фер.
В три часа пополудни он въехал в замок Компьень и, размахивая токой, крикнул:
— Хорошие новости, прекрасные новости! Париж спасен!
XXIV. ГОСПОДЬ ХРАНИТ ФРАНЦИЮ
Действительно, коль скоро Филипп II и Эммануил Фили-берт не двинулись сразу на Париж — город был спасен.
Как они могли совершить подобную ошибку? Это произошло из-за нерешительного характера и подозрительности короля Испании, а также потому, что в крайних обстоятельствах Господь никогда не оставлял своей особой милостью Францию.
Напомним, что в ту минуту, когда дон Луис де Варгас, секретарь герцога Альбы, прибыл из Рима, король Филипп II держал в руках некое письмо. Оно было от епископа Аррасского, одного из советников Филиппа II, которому этот обычно недоверчивый монарх очень доверял.
Филипп II послал гонца, чтобы посоветоваться с епископом, что ему следует предпринять после Сен-Лоранской битвы и после захвата Сен-Кантена, если, как это можно было уже тогда предполагать, Сен-Кантен окажется в руках испанцев. Епископ, чего и следовало ожидать, ответил как священник, а не как солдат.
Это письмо, сыгравшее столь большую роль в судьбе Франции, сохранилось в собрании государственных бумаг кардинала Гранвеля.
Мы позволим себе привести здесь отрывок из этого письма — именно тот, который так внимательно читал король Филипп II, когда вошел дон Луис де Варгас.
«Было бы неосторожно что-либо предпринимать против французов в оставшуюся часть года, поскольку природные условия страны тому не благоприятствуют: это значило бы поставить под угрозу уже достигнутое и обесславить испанское оружие. Самое лучшее будет лишь тревожить врага и ограничиться пожарами и опустошениями его земель за Соммой».
Таким образом, епископ Аррасский считал, что, несмотря на двойную победу в Сен-Лоранской битве и при штурме Сен-Кантена, испанскому королю не следует слишком продвигаться в глубь французской территории.
Совет же герцога Альбы, темный и неясный для других, был совершенно понятен Филиппу II: «Государь, вспомните Тарквиния, сбивавшего тростью самые высокие маки в своем саду».
Таково было мнение этого министра-полководца, чей мрачный дух настолько соответствовал ужасной личности наследника Карла V, что, похоже, Господь во гневе своем сотворил Филиппа II для герцога Альбы, а герцога Альбу — для Филиппа II.
Итак, не был ли Эммануил Филиберт тем самым маком, что слишком быстро рос?
Правда, он рос так быстро потому, что был на полях сражений и питала его военная удача, но чем громче была его слава, тем больше следовало ее опасаться.
Если, одержав победу в Сен-Лоранской битве и взяв Сен-Кантен, испанская армия двинулась бы на Париж и Париж бы тоже был взят Эммануилом Филибертом, то какую награду заслужил бы он? Достаточной ли наградой было бы вернуть сыну герцога Карла отнятые когда-то у него владения? Да и в интересах ли Филиппа II, кому принадлежала часть этих земель, было их возвращать? И, если бы ему вернули Пьемонт, можно ли было поручиться, что он не завоюет себе Миланское герцогство, а потом и Неаполитанское королевство? Эти земли испанской короны в Италии, на которые дважды претендовала Франция, стоили Людовику XII и Франциску I большой крови, но ни тот ни другой не смогли сохранить их, хотя и сумели ими овладеть. Так почему Людовик XII и Франциск I, один, взяв Неаполь, а другой — Милан, не сумели их сохранить? Потому что ни у того ни у другого не было корней в Италии и помощь к ним могла прийти только из-за гор. Но так ли будет с принцем, чья опора находится, напротив, на восточных склонах Альп, к тому же говорящего на том же языке, что и миланцы и неаполитанцы? Этого человека Италия воспримет не как завоевателя, но как освободителя.
