Мало-помалу официальным, громогласно исповедовавшимся правилом туземца-мусульманина стало – жить по старине, не допуская никаких еретических новшеств, ибо шариатом и мудрыми творцами обширной духовно-нравственной литературы предусмотрено и регламентировано все и навсегда, а потому всякое новшество, не одобренное официально книжниками, лучше других знающими закон, не может быть ничем иным, кроме ереси..
Поэтому все то, что шариат заклеймил названиями порока, греха и преступления, – всевозможные нарушения канонических правил, употребление опьяняющих напитков, азартные игры, прелюбодеяние, тайная проституция, лихоимство, воровство, ростовщичество, всякий обман в торговле и т. п., невзирая на ужас таких установленных за все это кар, как плети, отрубание кисти руки (за воровство) и побиение камнями, – все это издавна находило себе многочисленные тайные приюты и в закупоренных, закрытых от посторонних взоров ячейках семейных очагов, и в кельях мадраса, и во внутренних покоях ханских дворцов..
Эти и подобные им закононарушения, издавна находя себе тайные приюты в укромных уголках, время от времени делали попытки прорваться наружу, выйти на улицу. Но мусульманин тоже издавна привык думать, что наиболее опасным представляется порок нескрываемый, ибо он легче заражает собой все окружающее. Поэтому издавна на Востоке возникла должность кази-раиса, который был обязан возможно чаще объезжать город в сопровождении служителей, вооруженных толстыми плетями, наблюдать за исполнением жителями всех требований шариата и уставной этики и на месте же наказывать провинившихся.
Шариат предъявлял массу крупных и мелочных требований, всестороннее и добросовестное исполнение которых во всей их совокупности оказывалось невозможным; кази-раис с плетью в руке настоятельно требовал исполнения всего этого, смиренного несения всех этих нравственных и материальных вериг; и пасомое обоими ими стадо делало покорный вид и, тайно злобствуя, приспосабливалось к душившим его веригам, на каждом шагу кривя душой в силу необходимости. Поэтому общая картина народной духовно-нравственной жизни сарта того времени сводилась к изуверству и фарисейству, с одной стороны, и к приниженности, забитости, криводушию и лживости – с другой, ибо в области религии и этики плети кази-раиса не могли создать ничего, кроме показного благочестия и показной нравственности.
По мере того как наибольшая часть сартов постепенно превратилась, в вышеуказанном отношении, в достаточно однородное и в достаточной мере наружно покорное стадо, пасомое сонмом книжников и кази-раисов, книжники стали все чаще и чаще обращать свое внимание на полудиких, невежественных, даже и с сартовской точки зрения, и вместе с тем весьма индифферентных к религии киргизов, бывших тогда мусульманами только по имени.
Ислам есть предание себя Богу, покорность воле Божией, беспрекословное исполнение его велений. Верующий мусульманин – ортодокс может быть только рабом Божиим, ищущим спасения своей души, для которого даже мечта о достижении святости уже сама по себе греховна, ибо святость есть дар, ниспосылаемый Богом лишь Его избранникам.
В семье, подобно тому как и в общественной жизни, на улице, на базаре, в стенах школы, на разного рода сборищах, на всем лежали оковы устава, старавшегося не пускать живую мысль и живое чувство за очерченный и заколдованный им круг.
Каждый член семьи начиная с 7—8-летнего возраста обязывался жить, то есть действовать, мыслить и чувствовать по уставу, строго воздерживаясь от всего того, что не было освящено или допущено этим кодексом. Большинство в тайниках своей души не удовлетворялось действительностью: те, которым надлежало покоряться, тяготились тяжкой для них нравственной, а частью даже и физической обузой уставных вериг семейной этики; те, кто по уставу имел право властвовать, наоборот, роптали на житейскую действительность, видимо тяготившуюся уставом и всячески старавшуюся вырваться из его оков.
При беглом взгляде на семью она казалась очень патриархальной: дети казались любящими и уважающими своих родителей; родители казались очень заботливыми в отношении детей; супруги казались живущими в добром согласии.
Но все это казалось только, ибо в громадном большинстве случаев в действительности все это было только наружным, показным; все это проделывалось для того только, чтобы внешним соблюдением требований устава, отнявшего у человека право на свободу мысли и чувства, прикрыть фактическое неисполнение многих претивших душе или даже совсем-таки невыполнимых требований.
Все это, подобно тому как и в других сферах туземной жизни, внесло в семью, в сферу интимных соотношений между ее членами, значительную долю неискренности, холодности и даже отчужденности; все это в конце концов привело к крайней слабости тех нравственных уз, которые при несколько иных условиях могут значительно более прочно цементировать семейный конгломерат.
При этом в большинстве случаев у детей, даже взрослых, наиболее сердечные отношения наблюдались (и наблюдаются) в отношении матери, а не отца.
Помимо чисто физиологических причин, это объясняется еще и тем, что отношения к матери всегда были более просты и естественны, всегда менее подрывались той уставной официальностью, которая в большинстве туземных семей является отличительной чертой отношений сына и дочери к их отцу.
Кроме того, мать (жена) и ее дети всегда находились под одним и тем же гнетом главы семьи, мужа и отца, что также служило одной из причин их солидарности.
Эпоха наших завоеваний
Когда наши войска приближались к Чимкенту и Ташкенту, среди здешних туземцев ходили, как им казалось тогда, вполне достоверные слухи о том, что русские не похожи на обыкновенных людей; что у них лишь по одному глазу, помещающемуся посередине лба; что у них такие же хвосты, как у собак; что они необычайно свирепы, кровожадны и употребляют в пищу человеческое мясо.
Когда Чимкент и Ташкент были заняты нашими войсками, здешние сарты имели случай убедиться в ложности распускавшихся среди них досужими людьми слухов о русских и даже более, – вскоре же они увидели, что русские не только не свирепый, а, наоборот, в некоторых отношениях весьма добродушный народ и притом, в лице своих патрициев, настолько тороватый, что бедному человеку около него можно зашибить копейку гораздо легче, чем около своих прижимистых сородичей.
Но эти более достоверные сведения о нас долгое время распространялись в народной массе очень слабо и главным образом лишь среди того немногочисленного люда, который так или иначе приходил в непосредственное соприкосновение с нами. Все остальное долгое еще время дичилось и сторонилось нас, относясь к нам постольку же с недоверием, поскольку и с отвращением, как к неверным, к многобожникам.
Несомненно, однако же, что большая часть по существу весьма невоинственного, миролюбивого и относительно добродушного туземного оседлого населения, быстро научившись различать среди вторгнувшихся в страну завоевателей плебеев и патрициев, на первых же порах вполне сознательно отдавала справедливость относительным добродушию и гуманности представителей высших классов, у которых даже и в течение героической, завоевательной эпохи часто находила защиту от разного рода насилий, производившихся нижними чинами наших войск.
Вместе с тем эти относительные добродушие и гуманность некоторых наших представителей и тогда уже понимались населением лишь условно и только в мирное время, ибо русские солдаты так беспощадно стреляли и кололи штыками, что соперничать с ними, в особенности после того как их вооружили скорострельными винтовками, не представлялось возможным.
Таким образом, после занятия Чимкента, Ташкента, Ходжента, Ура-Тюбе, Джизака и Самарканда слово «русский» вселяло тот «спасительный» страх, который впоследствии долгое время обеспечивал нам относительное спокойствие и внутри края, и на его границах. Этот страх был так велик, что долгое время не только мужчины, но даже русские женщины безбоязненно ездили по вновь завоеванному краю в одиночку на сартовских арбах, останавливаясь на ночлег иногда в очень глухих сартовских кишлаках (селениях), причем почти не было случаев не только каких-либо насилий, но даже и мало-мальских обид или притеснений.
Справедливость требует сказать, что с чувством этого «спасительного» страха туземное население относилось тогда не к одной только нашей военной силе, но и к нашей административной власти, водворявшейся здесь вслед за тем, как смолкали последние выстрелы.
Наш тогдашний уездный начальник (не говоря уже о военном губернаторе), строевой офицер, случайно и то лишь по необходимости превратившийся в администратора, снабженный тогда относительно широкими полномочиями, в глазах народа всецело являл собой прямого заместителя бека или хакима ханских времен, окруженного в народном представлении ореолом больших авторитета и власти.
